Майкл Каннингем - Дом на краю света
Бобби
Было уже за полночь. По небу на своем долгом пути к Атлантическому океану из глубины континента скользили облака. В окне нашей спальни висела полная луна. Пересекая залитые бледным светом половицы, я остановился поглядеть на спящих Джонатана и Клэр. Она тихо посапывала, выдувая невидимые воздушные пузыри. Он лежал, отвернув от нее голову, словно боялся ее разбудить, словно ему снилось, что он ужасно шумит во сне.
Я вышел в коридор, сделал несколько шагов и тихо постучал в дверь, но не стал дожидаться ответа. В этой комнате, находящейся на другой, безлунной стороне дома, было гораздо темнее. Я постоял несколько секунд на пороге, а потом прошептал:
— Эрик!
— Да?
— Ты спишь?
— Нет. Нет, правда не сплю.
— Просто я хотел типа убедиться, что тебе удобно.
— Да, — сказал он. — Это хорошая кровать.
Его голова казалась колеблющимся темным пятном над краем яркого стеганого одеяла. Я видел только отдельные фрагменты: глаза, высокий лоб. Запаха болезни в комнате не чувствовалось.
— Когда-то это была кровать Клэр, — сказал я. — Ну, в смысле наша с Клэр. Теперь на ней спит Джонатан, а мы купили другую.
— Хорошая кровать. Не мягкая. А то, знаешь, за городом любят такие, слишком мягкие…
— Бывает, сюда забегает мышь, — сказал я. — Мы всё собирались поставить мышеловку, но руки так и не дошли. Знаешь, на самом деле я не уверен, что мы рождены для загородной жизни. Для этого мы какие-то недостаточно основательные.
— Может быть, здешние мыши чище, — сказал он. — Они тут просто как обычные дикие животные.
Он умолк, и в наступившей тишине мы услышали, как в стене скребется мышь. Мы расхохотались.
— У тебя есть знакомые в Нью-Йорке, которые бы могли типа, ну, помочь тебе если что? — спросил я.
— Кое-кто есть, — ответил он. — А если станет совсем худо, в крайнем случае можно будет обратиться в одно из этих специальных агентств.
— А твои родные?
— Они меня списали.
— Они что, не будут за тобой ухаживать?
— Они даже разговаривать со мной не хотят. Моя сестра боится находиться со мной в одной комнате, чтобы ее дети не заразились.
— А работа у тебя есть? — спросил я.
— Нет. Меня уволили пару недель назад после того, как я в очередной раз загремел в больницу с пневмонией.
— А как твои друзья?
— Несколько человек умерли в прошлом году. Просто ушли один за другим. Трое за последние полгода. Парню, которого я всегда считал своим лучшим другом, еще хуже, чем мне. Он в больнице. Изредка бывают улучшения, а так он уже никого не узнает.
— Тебе страшно? — спросил я.
— А как ты думаешь?
— Да… мне бы тоже было страшно.
Он вздохнул.
— А иногда я не боюсь, — сказал он. — Это, знаешь, вроде как приходит и уходит. Но теперь все по-другому. Даже когда страха нет, все равно. Я чувствую себя, нет, это невозможно объяснить. Ну просто по-другому. Раньше случалось, что я как бы забывал о своем теле. Сливался с улицей, по которой иду. А теперь этого никогда не бывает.
— Мм…
— И, знаешь, рисуя себе все эти картины, я представлял, что я уже старый и ни о чем не жалею. Понимаешь? Я представлял себе знаменитого старца, возлежащего на постели, окруженной поклонниками, и как он говорит: «Я ни о чем не жалею». Бред, да? Чудовищный бред.
— А о чем ты жалеешь? — спросил я.
— Я? Да в общем-то ни о чем. То есть, ну, мне казалось, что я все-таки больше успею сделать в этой жизни. Мне казалось, у меня больше времени. Я надеялся прославиться и потом уйти на покой, поселиться в таком вот доме.
— Ну да. Но знаешь, эта жизнь не для всех, — сказал я. — Здесь только один кинотеатр. Да и хорошую музыку послушать негде.
Он рассмеялся, и я различил негромкий скребущий звук, как будто чистят картофелину. Это был смех больного.
— Я и в Нью-Йорке-то не особенно ходил на концерты, — сказал он. — Я просто, ну, как сказать, просто играл своей жизнью. Да, наверное; так. Надеялся, что все образуется. Думал, что просто нужно трудиться и верить.
Я подошел к его кровати. Мышь продолжала возиться в стене.
— Мм, послушай, а что, если я немного полежу с тобой? — спросил я.
— Что?
— По-моему, неправильно, что ты один, — сказал я. — Ты не против, если я залезу к тебе под одеяло и просто полежу рядом?
— На мне ничего нет, — сказал он.
— Не важно.
— Что с тобой? — спросил он. — Ты хочешь побыть со мной потому, что я болен?
— Нет, — ответил я.
— А если бы я не был болен, ты бы тоже этого хотел?
— Не знаю.
— Послушай! Уйди, пожалуйста. Я тебя прошу.
— Прости. Я не хотел тебя обидеть.
— Я понимаю. Но все равно уйди. Пожалуйста.
— Хорошо.
Я вышел из комнаты и закрыл за собой дверь.
Я чувствовал неприятную тяжесть в ногах, удручающее ощущение стыда и досады. Я не собирался посягать на его частную жизнь. Я просто хотел обнять его, притянуть его голову к своей груди. Я просто хотел подержаться за него в то время, как его тело медленно, но верно отступало в прошлое.
Джонатан
Эрик опять приехал к нам через неделю. Я не очень понимаю ни зачем его пригласили, ни почему он согласился — его первый визит никому, в том числе и ему самому, большого удовольствия не доставил. Все воскресенье он сидел насупленный и мрачный. Тем не менее, когда мы провожали его на станцию, Бобби спросил:
— Приедешь к нам на следующие выходные?
Эрик поколебался, а потом сказал «да». Причем таким категоричным тоном, словно требовал того, что принадлежит ему по праву. По пути домой я спросил Бобби:
— Тебе правда хочется, чтобы он снова приехал?
— Джон, — сказал он, — парню нужно побыть на свежем воздухе. Ты что, не видел, как он выглядит?
У меня мелькнула мысль, что Бобби так и не понял, что с Эриком. Может быть, он думает, что у Эрика обыкновенная депрессия или что он переутомился и просто нуждается в хорошем отдыхе?
— Боюсь, что свежим воздухом тут не обойтись, Бобби, — сказал я.
— Да, но это все, что мы можем ему предложить. Ведь он теперь, ну, вроде как член семьи. Нравится нам это или нет.
— Член семьи, — сказал я. — Знаешь, ты меня уже достал всей этой фигней.
Он пожал плечами и сочувственно улыбнулся, словно мое неудовольствие уже ничего не могло изменить. Так вышло, что Эрик оказался на нашем попечении, и теперь, по мнению Бобби, мы были просто обязаны предложить ему все, чем располагали.
Эрик приехал в следующую пятницу на пятичасовом. За прошедшие несколько дней он восстановил состояние учтивой, слегка скрипучей приподнятости, правда, явно довольно шаткое. Основной груз ответственности за Эриков комфорт взял на себя Бобби, и к концу этого второго посещения между ними уже установились почти идиллически-трогательные отношения. Бобби был неизменно нежен, а Эрик принимал его знаки внимания с печально-раздраженной жадностью, как некую призрачную репарацию от мира живых.
