Леонид Корнюшин - Полынь
— Вы обязательно получите. На днях, — сказала Катя, покраснев. — Правда. Письму долго идти.
— Близко, — мрачно усмехнувшись, сказал Боровиков и протянул заказное письмо.
Так вот она кто — Елизавета Егоровна, и фамилия у нее его, Боровикова. А город и правда не дальний: Смоленск.
Катя списала в свою записную книжку адрес, еще не зная как следует зачем, тщательно проштемпелевала, наклеила марки, письмо положила поверх большой стопки — не пропало бы.
Утром не знала еще о командировке, а после обеда выяснилось: ей, Кате, нужно ехать в Смоленск.
Иногда увидишь то, что не предназначено твоему глазу. Перед отъездом в парке Катя встретила Боровикова. Он сидел на лавке, зажав пальцами потухшую папиросу. Лицо большое, страдающее, горько сжатые губы. Боль пронизала сердце Кати, ей захотелось подойти к нему, сказать что-либо душевное и важное. Есть же в жизни более значительные, возвышенные цели. Но есть и мелочи, просто люди позорно запутались, погрязли в мещанстве, в страстишках. И так переживать нельзя, потому что… и хорошие девушки есть…
Подивившись своим мыслям, Катя не окликнула Боровикова. Она пришла домой, походила по кухне, разогрела суп. Потом начала укладывать в спортивный чемоданчик вещи: деньги, пудреницу, пузыречек духов, зеркальце, книжку со стихами — и, все та же самоотреченная, спокойная и недоступная для мелочей, уехала автобусом на вокзал.
На вокзале в ожидании поезда Катю не покидало чувство ответственности. Командировка была несложной, но Она боялась и терялась перед разговором с той, неизвестной, женщиной. Вокзальчик был крошечный, весь желтый, с пивным киоском, с деревянными топчанами и картиной трех богатырей. Сев на диван, Катя начала думать о Елизавете Егоровне. Глупая, какого счастья не видит!
А возможно, что-нибудь случилось, болезнь или какая другая беда?
Вошел дежурный — маленький, кривоногий, погремел сапогами и многозначительно сказал, посмотрев на Катю:
— Все ездют, ездют… — И ушел.
Быстро сделалось темно. Огня в вокзале почему-то не зажигали. Пахло куревом, дорогой, а с улицы в фортку полз острый запах угля и еще чего-то. Катя впервые ехала в большой город — сердце постукивало взволнованным молоточком, странно все обмирало в груди, точно летела на крыльях.
По коридору прогомонили голоса, протопали сапогами, на улице под окнами кто-то звучно, как после понюшки табаку, чихнул, высморкался и сказал простуженно:
— Так крепче прочищает.
Другой человек засмеялся и сказал молодым голосом:
— Перепонки можно сорвать.
Издалека с фырчанием прикатил паровоз, мимо окон затукали, останавливаясь, вагоны. Катя быстро вышла на плохо освещенную платформу и неожиданно увидела Боровикова. Он стоял посреди платформы, широко расставив ноги, и глядел в вагоны, отыскивая взглядом кого-то.
Катя даже встретилась с ним глазами — он болезненно, напряженно глядел сквозь нее и, наверно, ничего не видел.
Торопливо сев в вагон, Катя стала следить в окно за Боровиковым. Поезд тронулся, набрал скорость — Боровиков и вокзал поплыли назад, и кругом теперь липла к вагону темнота, земля казалась маленькой, уснувшей и без людей.
Кого он ожидал? Конечно, ее… жену. Всеми силами своей девчоночьей души Катя полюбила с этих минут Боровикова: там, дома, чувство к нему было неясно, бродило легким вином по сердцу, теперь же было жутко хорошо и одновременно горько.
Легла на полку, а сердце не успокаивалось. Потом она несколько раз прошла по вагону. В своем отделении дремал сивоусый проводник, в руке был зажат желтый флажок, на столике остывал в железной кружке кипяток. Катя постояла, подумала, потрогала прическу, погляделась в зеркальце — нос казался шире обыкновенного, и больше выделялись веснушки на скулах…
За окнами плыла ночь, кругом было черно, пусто. Кате было жутко и интересно смотреть на огоньки сел, которые то светились издалека, то горели близко. Уснувшие загадочные холмы выглядывали шапками богатырей.
На одном маленьком полустанке, где поезд стоял всего две-три минуты, к Кате в купе села красивая, — а модном желтом платье-костюме молодая женщина с высокой прической, в маленьких розовых ушах позванивали длинные серебряные сережки — от нее пахло хорошими духами, чистым бельем, здоровым телом.
Катя изумленно следила за ней, как она высоко и трагично заломила руки, раскрыла серые глаза — за окном, на платформе, с кепкой в руке стоял парень, фонарь освещал его большие плоские уши, широкий, как у самой Кати, нос. Вагон дернулся, покатил в ночь, парень замахал одновременно и кепкой, и свободной рукой, и побежал рядом с окном, и что-то кричал, но в вагоне не было слышно, только был виден раскрывающийся рот. Женщина молча, округлив глаза и подняв тонкие темные брови, все махала, вернее, шевелила в воздухе рукой, а парень все бежал со своей кепкой, свет фонарей исчез, парень тоже пропал, но Катя чувствовала, что он продолжает бежать — наверно, за своей судьбой. А женщина оглядела деловито сумочку и содержимое чемодана, покопалась в вещах, вздохнула, пошла в тамбур, там накурилась, от нее сильно пахло табаком, как от папиросного киоска.
— Вы в Смоленск? — спросила она Катю.
— Да, в Смоленск, — отвечала Катя. — Я в командировку еду.
— Здесь кошмарные дороги, — не к месту сказала женщина. Она расстелила постель, расстегнула лиф, легла с закрытыми глазами. В полусумраке купе она казалась еще красивей, как принцесса из сказок, которых Катя начиталась в детстве.
«Ошалеть можно, какая красивая, а курит…» — думала Катя. И было жалко того парня: сейчас, может быть, плетется по плохой дороге. А она спит, и ей не жаль его, как не жаль Боровикова его жене…
Катя проснулась от света и шороха, открыла глаза. Было совсем светло, а женщина уже сидела умытая, с красными губами, собранная и смотрела вопросительно на Катю.
— Подъезжаем. Вставайте, — сказала она.
Перрон пах асфальтом и газированной водой. Катя протолкалась через толпу встречающих и вышла на широкую площадь, по которой полз желтый трамвай с торчащими из дверей спинами и ногами. За липами на горе сверкал медью и синевой собор, краснела ниже его старая крепостная стена, а еще ниже, как пчелиные ульи, лепились маленькие дома. Катю впихнули в трамвай, и он поплыл через горбатый мост. Внизу текла большая река. «Днепр», — вспомнила Катя географию. На реке тужился с плотом леса буксир, а по берегам копошились маленькие фигурки людей — как муравьи.
В городе стояла душная истома, листья на деревьях не шелестели весело, как в Глуховске, они походили на тряпичные, как на декорации. Асфальт слабо дымился и плющился под ногами людей — они шли и шли бесконечно, разморенные, озабоченные и суетливые.
На площади Коммунаров ее подхватил поток людей, она ныряла в нем до серого, с массивными дверями дома и тут увидела золотую надпись своей конторы.
Ее принял высокий сухощавый мужчина с бритой головой и с усами. У него под локтями то и дело звонили два телефона. Мужчина брал сразу две трубки, одну прижимал к уху, другую держал над головой и кричал сиплым, простуженным голосом. Катя поняла, что начальник нестрашный, и усы у него добрые, и он чем-то похож на Тимохина.
Катя сдала свои бумаги, расписалась в книге, рассказала о работе почты, пожаловалась на сокращение штата (по заданию Тимохина) и вышла из сумрачного здания на солнечную, гомонящую, орущую улицу. Полдня она нарочно ходила по городу, стараясь не думать о незнакомой женщине, к которой нужно пойти и сказать что-нибудь большое, веское. Солнце постепенно перестало жечь, но над городом, на холмах, у крепостных стен стояла сухая духота. Где-то далеко, на заречной стороне, прокатился гром.
Ветер налетел порывом на зашумевшие листья, пыль штопором завихрилась вдоль ровной улицы, по самому центру ахнул гром. Люди бежали кто куда, а вверху, по тучам и крышам домов, стегали ленты молний. Катю охватил восторг, она рассмеялась и пошла искать адрес Елизаветы Егоровны. Улица Войкова оказалась недалеко от парка, она была обсажена молодыми липами, и в конце, у собора, стоял с мечом в руке Кутузов. Катя вспомнила, что тут соединились две русские армии, — все еще дышало тем далеким тревожным временем.
Восемнадцатая квартира была на третьем этаже, Катя позвонила, но дверь не открыли. Она дернула за ручку и тут заметила в замочной скважине тоненькую бумажную трубочку.
«Приду в шесть. Целую. Борис». Не понимая еще зачем, вся клокочущая, Катя приписала в конце записки: «А я приду в шесть тридцать. С приветом. Федор».
Сунув записку в скважину и выйдя на потемневшую взвихренную улицу, Катя села на скамейку за кустом акации и стала смотреть на подъезд. Ей вдруг на один миг сделалось стыдно, как будто она что украла, но минута эта прошла, и в сердце снова зашевелились гнев и возмущение, а перед глазами стояли раскрытые глаза Боровикова. Ветер волок по улице хвост пыли, по ней проплыла фигурка женщины. Катя видела синий берет и точеные ноги в туфлях на изумительно тонкой шпильке.
