Чабуа Амирэджиби - Гора Мборгали
– Бесионич, будь добр, скажи, почему ты не додал мне пятьдесят рублей из трех тысяч? Только не говори, что ошибся, не поверю.
Бесионич, разбираемый хмелем, пустился на откровенность:
– В тот день я принес в семью пятьдесят рублей чистоганом. Если приносишь пять червонцев, достать нужно десять - это раз. Я попридержал деньги на целых два месяца, не так ли? За два месяца они принесли еще деньги - это два, а потом, запомни, это важно, когда у тебя чужие деньги, старайся по возможности дольше держать их у себя. - Бесионич протянул руку к городу, сияющему огнями в котловине: - Видишь, какой большой город? Сколько всего угрожает человеческой жизни? Не торопись отдавать, откуда знаешь, что будет завтра?
Я в изумлении уставился на своего собеседника и от души рассмеялся.
Бесионич снисходительно заметил:
– У тебя никогда не будет денег!
Вот какие люди окружали Мишу Кватадзе. Так он поставил дело. Гора, братец, прошу прощения, но такие пространные отступления от темы... Мог ли я умолчать о Бесиониче? Сам посуди...
Не мог!
Тогда продолжим. Прошло какое-то время, и Миша Кватадзе сказал: "Если у тебя есть какое-нибудь прибыльное дельце на примете, возьмись за него, я дам взаймы начальный напитал, раз в месяц будешь мне возвращать из прибыли". Я обрадовался. Кватадзе дал мне деньги, я внес свою долю двадцать пять тысяч.
Остальные двадцать пять вложил мой компаньон, и дело пошло. Мы открыли цех декоративной обработки металла. Три-четыре месяца производство набирало обороты, потом из первых же прибылей я стал выплачивать Кватадзе долг. Расплатился через полгода и подумал, что теперь свободно вздохну, но... человек предполагает, а Бог располагает. В гениальности этой пословицы мне вскоре пришлось самому убедиться.
В одно ласковое летнее утро цех оказался опечатанным! Пожаловал следователь из Отдела по борьбе с хищениями социалистической собственности со свитой - это были рабочие - и предъявил нам, приунывшим компаньонам, удостоверение. Сняли печать, началась опись "материальных ценностей". Рабочие нехотя перетаскивали с места на место материалы и сырье. Сам следователь тоже не проявлял особой прыти в поисках недостачи или излишков. Мы оба заметили это, я и мой компаньон, но что означала его пассивность, не сразу поняли. На другой день следователь сам попытался установить с нами контакт, упомянув в разговоре нескольких человек: знаком ли вам такой-то?.. Знаком ли?! Он назвал самых близких мне людей, друзей детства! Это обстоятельство заронило в нас надежду, что со следователем можно найти общий язык. Мы и нашли. Вот что при этом выяснилось. Миша Кватадзе дал начальнику районной милиции тридцать тысяч: прижми, мол, такой-то цех, они кинутся ко мне за помощью, и я смогу сорвать с них шестьдесят кусков за мнимую помощь. Что ему, подлецу, денег не хватало? Начальник милиции поручил проведение операции начальнику Отдела по борьбе с хищениями социалистической собственности, отстегнув ему десять тысяч. Тот, в свой черед, передоверил дело нашему следователю. Какими путями прознал следователь о сути вопроса, никому не ведомо, но факт остается фактом, он был отлично осведомлен. Выходило, что начальство руками подчиненного урывало себе куш, оставляя его на бобах. Следователь счел подобное поведение грубым нарушением профессиональной этики и решил отомстить, но не мог сообразить как. Я был молод, у меня была богатая фантазия, и потом, как говорится, с кем поведешься, от того и наберешься. Я решил нагреть руки на кознях Миши Кватадзе и вместе с тем доказать своему бывшему меценату: чтобы сподличать, ума не надо, главное, чтобы совесть отсутствовала. "Свой человек" - выражение, принятое среди деляг. Оно подразумевает безымянного покровителя на высокой должности. Такой Важа Спиридонович или Яков Соломоныч сидит на зарплате у деляги, то есть получает свой ежемесячный куш. Разумеется, в зависимости от дела. Время от времени, если куш крупный, его берут в долю. У меня тоже был покровитель, крупный функционер в Министерстве внутренних дел, но вот беда - я не знал, как он себя поведет. Человек бескорыстный, незапятнанный, он мог вместо помощи привлечь меня, друга своего детства, к уголовной ответственности вместе со всеми участниками дела... В цеху рабочие таскали с места на место листовой алюминий и стальные уголки, следователь старался произвести впечатление служаки, чрезвычайно добросовестно выполняющего свой долг, а я терзался проблемой - идти или нет к "своему человеку". Миша Кватадзе затаился, не подавал признаков жизни. В цеху практически не было ни излишков, ни недостачи, но в акт внесли и то и другое, причем в крупных размерах. Такой документ вкупе с фактом, что мы не кинулись Мише в ноги, умоляя о заступничестве, легко могли привести нас, компаньонов, поначалу в городскую милицию, а потом и в Ортачальскую следственную тюрьму. Время не терпело. Положение - нарочно не придумаешь. Как говорится, впереди - огонь, сзади полымя. Я выбрал полымя, пошел к "своему человеку". "Человек" внимательно выслушал мою исповедь и, когда я кончил, стал хохотать так, что я, глядя на него, встревожился, не случилось бы что с ним. Отдышавшись, он заметил: "Ай да Кватадзе, вот сукин сын! Чего только ни придумает! Ничего, сообразим что-нибудь..."
"Мой человек" не только наметил план последующих действий, но и заставил вытвердить его на память. На другой день Мишу Кватадзе вызвал "его человек": "Некоему функционеру стал известен твой сговор с начальником милиции, он собирается возбудить дело. Надо подослать к нему какого-то Каргаретели - он у тебя работает, единственный, кто сможет подступиться к этому должностному лицу. Ступай, прими меры!" Долго ль, коротко ль вызвал меня к себе Кватадзе разузнать, откуда и как близко я знаю имярека. Оттуда, говорю, довольно близко. Ответил точь-в-точь, как велел "мой человек". Тогда Кватадзе попросил: "Сделай одолжение, замолви за меня словечко". "Замолвил". А когда вернулся, объявил Мише, что функционер требует ни много ни мало сто тысяч. Кватадзе отнял от какого-то початого миллиона сто тысяч! Финал был таким: я пришел к Кватадзе домой, мы поговорили, выпили по стакану вина. Перед уходом я выложил пятнадцать тысяч...
– Что это, Гора?
– Сдача с твоих ста тысяч. Я мог и не возвращать, но за добро нужно платить добром. Ты мне помог - тебе полагается.
– С моих ста тысяч?
– Да. Тридцать из них я отдал следователю за информацию; двадцать пять оставил себе в счет внесенной доли - выхожу из дела. У меня остаются тридцать тысяч, пока не начну новое дело... Ты для меня загадка. Сделал мне добро - непонятно почему. Хотел причинить зло - тоже непонятно почему. Нуждаешься, что ли?.. Бывай!
Я повернулся уходить. Кватадзе остановил меня:
– Принципы, усвоенные в лагере, на воле тебе не пригодятся. Здесь с ними не проживешь, забудь о них. В этом мире творят бал корысть, грязь и подлость. Я не знал этого, потому и пришлось сесть во второй раз на четыре года. Иди ко мне работать, мне нужны способные люди!..
Слишком многословно вышло, но, спрашивается, могло ли такое окружение укрепить меня в желании остаться в Грузии?! Я ушел от Кватадзе, денег было много, но надолго ли их хватит... Еще одно - за мной все время следили так называемые органы. Сколько раз я замечал за собой хвост! Интересно, на что они рассчитывали - я оброню что-нибудь, а они подберут? Бог с ней, со слежкой. Я учился в институте на заочном. Стоило мне появиться там, как начальник спецчасти - чуял меня, что ли, - вызывал к себе. Не пойти нельзя, во всяком случае, я так думал. Начинались расспросы: почему на заочном, что у меня за границей, за что сидел, почему реабилитирован, кто мои друзья-приятели, почему не окончил институт в положенный срок и так далее... Между прочим, диплом я получил с опозданием отчасти и по этой причине - мне претило ходить в институт. Еще одно обстоятельство смущало меня - на курсе были одни молодые, среди них я смотрелся как белая ворона, заматерелый мужик-студент... Особенно трудно дались мне два последних года, случалось и голодать. Когда я вернулся в Тбилиси, у меня было множество друзей-приятелей из бывших зэков. За те семь лет, что я учился в институте, больше половины из них поумирало. Они ушли, оставив по себе скорбь, печаль и горькие воспоминания. Настоящие люди уходили, а сброд оставался... Я вовсе не хочу сказать, что, помимо них, у меня не было друзей, но те, что ушли, по понятным причинам занимали особое место... Еще пример, какой была обстановка на ту пору. В тридцатых годах в Тбилиси существовало иранское консульство. Сына иранского консула звали Ахметом, он учился в немецкой школе. Консульство упразднили, Ахмет уехал вместе с отцом. Он был нашим другом, мы устроили ему пышные проводы. Где он потом учился, чему, Бог знает. Прошло много времени, я уже был в заключении, когда узнал, что Мирфендересни назначили послом Ирана в Москве. Когда в Москву прибыла с визитом то ли мать, то ли сестра шаха, я был на воле. Она посетила и Тбилиси, естественно, со свитой, которая числила и полномочного посла Ирана. Точнее, посол в этой свите был первым лицом. Коммунистическая верхушка обычно устраивала торжественную встречу зарубежным гостям: на улицы города сгонялись все учреждения в полном составе, махали чужеземными флажками, хлопали, выкрикивали лозунги. Юлик Хвигия, бывший чекист, был на ту пору директором парка Муштаида, в детстве он тоже учился в немецкой школе. Не знаю, за что его разжаловали из чекистов в директора парка, но помню, он участвовал в моем первом аресте, когда меня взяли в кинотеатре "Спартак". Так вот, вывел Юлик Хвигия своих сотрудников в аэропорт, стоит, машет иранским флажком. Появилась делегация. Ахмет Мирфендерески как увидел Юлика, так кинулся к нему, обнял. Узнал его спустя столько лет! Он расспросил Юлика в подробностях обо всех друзьях-товарищах и, заглянув в блокнот, попросил созвать на завтрашний вечер, свободный от дел, всех друзей, чтобы вместе посидеть за столом, вспомнить детство и юность! Он дал свои координаты, номер телефона - разумеется, он знал их загодя, - и делегация отправилась дальше. Юлик Хвигия позвонил Амирану Морчиладзе: "Так и так, что делать?" Амиран ответил: "Ты был чекистом, тебе лучше знать". На этом все кончилось. Ахмет Мирфендерески, вероятно, зря прождал целый вечер. Ничего не поделаешь - кто рискнул бы встретиться с иностранцем? Второй почти такой же случай. В свое время в одном из лагерей с нами сидела довольно большая группа немецких преступников-офицеров. Чуть позже доставили еще одного - заведующего кафедрой русского языка и литературы венского университета. Он прекрасно говорил по-русски и держался в стороне от эсэсовцев, общался больше с нами. Мы называли его Фрицем, хотя он был Фридрихом. Когда Гитлеру пришлось туго, в армию забрили стариков, в их число попал и Фридрих. Мы не спрашивали его, за что сидит, сам он никогда не говорил об этом. Будучи в другом лагере, я узнал стороной, что его освободили по амнистии семнадцатого сентября тысяча девятьсот пятьдесят пятого года. Эта амнистия была вызвана приездом Аденауэра и коснулась всех пленных немцев, не замешанных в военных преступлениях. Фриц дружил со мной, я подкармливал его чем мог, естественно, пока меня не перевели из этого лагеря, а может, нас разлучил побег - уже не помню. Одно только: на всякий случай мы обменялись адресами. Прошли годы. Я вернулся по реабилитации, учился в индустриальном институте, кажется, на последнем курсе. Разгалделись газеты: в Москву прибыл президент Австрии. Президент приехал и в Тбилиси. Встретили с большой помпой. Это был Фридрих!.. Его принимал Председатель Президиума Верховного Совета Грузинской ССР. Когда Председатель покончил с россказнями о нашей республике, президент Австрии попросил провести его в другой корпус, в здание Совета Министров. Разумеется, повели, сам председатель сопровождал. Вошли в вестибюль. Президент огляделся по сторонам, поднялся по лестнице на третий этаж, остановился перед одной из дверей и спросил, можно ли войти... Вошел, кивнул чиновникам, посмотрел под ноги и сказал: "Я настелил этот паркет !.." Тут только я узнал, за что Фридрих сидел в лагерях. Он был пленным, работал на строительстве корпуса, в котором теперь признал настланный им паркет, фыркал, прохаживаясь по адресу советского строя, и оказался в лагере. Эту историю я припомнил потому, что, как выяснилось впоследствии, он спрашивал обо мне: "Такой-то человек - мой друг. Может, изыщете возможность устроить нам встречу?" Скрыли, сказали, ничего обо мне не знают! Этот случай я пересказал тоже для характеристики той обстановки. Настало время, и мне все опротивело: обстановка, люди, город, где уже не было моих друзей. Я пошел к Рези Тавадзе, другу, которого обрел уже в бытность свою в Тбилиси. До того как его перевели в редакторы писательской газеты, он был на большой должности в Центральном Комитете партии. Я пришел к нему и сказал: "Рези, брат, я дошел до точки, к черту институт, к черту все, я должен уехать. Что-что, а литературу с историей я смогу преподавать где-нибудь в деревне. Только бы подальше отсюда, от этих людей". Рези, подумав, ответил: "Ты думаешь, там, куда ты попадешь, обстановка и люди будут лучше?!" И только. Я налег на учебу, получил диплом и поехал по распределению в Уренгой. Тогда действовал закон: за теми, кто уезжал из Грузии по распределению, сохранялось право на жилплощадь. У меня оставалась моя каморка в Тбилиси. Когда я приезжал в отпуск, была крыша над головой... Кто знает, может, эта каморка и поныне числится за мной... Как звали того мерзавца? Звали? Скорее всего, он и теперь жив-здоров, ходит в домоуправах. Нам-то что с этого? Да, его звали Александром, по прозвищу Сандала. А помнишь Сандалу Шахпарунова? Да, я встретил его, когда приезжал в последний раз в отпуск. Он был уже глубоким стариком. Как он меня узнал, надо же?! Да, это было по возвращении из армии, он работал продавцом в гастрономе, там мы и познакомились... Я встретил его в Рикё, он держал какой-то склад или духан... Нет, пункт приема макулатуры. Сандала пригласил меня зайти к себе на минутку. Это было там же, я вошел. Стены задней комнаты за приемкой были сплошь испещрены стихами. Он указал мне на один, чтоб я прочел, понравится ли? В старости стал писать стихи. Довольно приличные. Четыре стены стихов! Каково?! Я похвалил и ушел... Эх, Уренгой, Уренгой!.. Хороших дней в нем у меня было больше, чем плохих. Я был сам себе голова. То приеду в Тбилиси в отпуск, то двину в Москву, в Ленинград, иногда один, иногда со стервой... А помнишь Испанию?.. В Испании я был один, когда в наших со стервой отношениях уже сквозил холодок... Какой удивительный народ, великая, своеобычная нация... Метрополитен в Мадриде какой-то странный - новый и старый. Помню, мне нужно было перейти из старого в новый, чтобы попасть по нужному адресу. Спросил у испанца, как мне перейти. Он любезно проводил меня. Мы протопали километра два, пока я попал туда, куда нужно. Это в первые дни, потом я взял напрокат машину и объездил всю Испанию. Пробыл там больше месяца... А мужчина, затеявший ссору с игральным автоматом?.. Это было в Андалузии... Я заскочил в бар перекусить. Вошел мужчина, судя по тому, как его приветствовали, завсегдатай. Он пообедал, расплатился, взял сдачу и подошел к игральному автомату. Опустил монету, проиграл и погрозил автомату кулаком. Проиграл вторую - разъярился. Проиграл третью и чуть не спятил, стал изливать на автомат потоки брани; все, кто был в баре, в одну душу поддержали его святая простота!.. В Севилье я, оставив машину на стоянке, пошел в гостиницу. Было жарко, южный зной. Шла девушка. О таких говорят, какая мать тебя родила! Я не мог отвести от нее глаз. Она прошла. Зачарованный, я смотрел ей вслед - девушка была в пяти шагах от меня... Обернулась, сказала: "Мучас грасиас, синьор!" - и пошла дальше... Погоди, братец, какой день я иду от истоков Васюгани?.. Третий, что ли?! Хорошее местечко, разобьем лагерь, переночуем. О чем завтра будем вспоминать? Завтра?.. О побегах. Давай о третьем, сроку тогда набежало семьдесят пять лет. А еще о четвертом, когда накинули восемь лет... Тот был так себе, попыткой... Расскажем о них..."
