Ибрагим Аль-Куни - Бесы пустыни
А через два дня видели, как Уха в закатных сумерках прокрадывался в шатер назира-увещевателя. Тут-то ровесники воочию убедились, что были правы.
6
Никто не знал, что произошло между этими двумя. Однако все племя гудело о том, что было между ним и имамом, когда они встретились на просторе после похода Ухи в шатер увещевателя назира.
Имам в гневе накинулся на него:
— Вижу я, оставил ты побоку законы небес и нашел себе судию в назире — вещателе зла и магов!
— Храни меня Аллах! Назир ни одного дня не был вещателем зла, никто не слышал, чтобы он был магом!
— Да этот провозвестник никогда радостный вести не приносил, с того дня как в племени появился!
— Признаюсь, голос у него величавый, небесный!
— Стыдись! Голос иблиса тоже сладкий, только он в геенну влечет!
— И чего это наши богословы над смертным себе позволяют! Весь народ говорит, ты угодников не выносишь — ни его, ни дервиша.
— Позор! Мы наследства не делили, чтобы препираться, я в долг ни у кого не занимал — ни у него, ни у дервиша! Кто ж это про меня всякую ложь распространяет? Кто тебя против меня настроил?
— У меня нет ни единой причины нашу с тобой дружбу во вражду обращать.
Имам замолчал. Они прошлись немного по равнине. Дома остались позади, они направились на простор в сторону гор. Имам заговорил вновь:
— Да упокоит Аллах отца твоего. Он действительно был мне другом. А вот ты показал, что намного меньше в тебе благородства будет… Что?.. Страх не в природе людей благородных.
— Страх?!
— Да. Ты об заклад не бился из-за страха потерпеть поражение, да еще по причине своей скупости.
— Скупости? Что-то речь твоя, господин наш факих, смахивает на речь мужа, желающего другого мужа спровоцировать, чтобы на поединок вызвать. Да разве позволяет мне обычай с имамом состязаться?
— Ты испугался биться об заклад, — продолжал имам свою провокационную линию, — да еще не заплатил мне залог, который я в обмен на секрет попросил.
— Разве плата здесь уместна, когда рыцарю красавица по душе стала? Когда это любой благородный деньги бы стал выручать да платить, чтоб любимую себе добыть? Скажи уж, что хочешь на поединок меня вызвать.
— Ха-ха-ха! Бежишь ты от уплаты, прикрываешься заклятьями магов. Ишь ты, чего заговорил — о благородстве да сердцах влюбленных, о возлюбленных красавцах… Ха-ха-ха! Ты заклятия магов предпочел, потому что цену за них не платишь, знаешь себе, как могилы прадедов разрывать да черепа их раскидывать, мертвечиной да падалью питаться! А-а! Ха-ха-ха! Скажи-ка мне…
Он протер слезы с глаз и продолжал:
— Я не жду от тебя признания сейчас в скупости твоей. Однако скажи мне честно, покойным родителем твоим поклянись: вкушал ты падаль да червей, а? Ха-ха-ха! И какой же это хитростью заставил тебя колдун мясо мертвечины поедать в поисках исцеления? Ха-ха-ха!..
Он откинул голову назад и захохотал во всю мочь. Уха остановился как вкопанный, пытаясь возобладать над тем жаром, в который кинуло всю его плоть и ударило в голову. Он подавил ярость и сдавленным голосом произнес:
— Грешно мужу-богослову, мудрому, ученому байки глупого дервиша повторять…
— А чего же это дервиш так тебя порочит? Ты ж недавно сам мне признавался, будто он угодник святой?
— Дервишу я не нравлюсь. Ты это знаешь.
Но имам опять завел свою провокацию:
— Не один только дервиш про все это твердит. Все племя уже знает. Большую ошибку ты совершил в тот день, когда решил, будто какой секрет в этом мире может так навеки секретом остаться. Вот ты и видишь, что Аллах направил к тебе посланца тайного в пустыне сухой бесплодной, чтобы возвестить о тайне мертвечины во всеуслышание. Хе-хе-хе! Ну-ка, представь себе положение твоей возлюбленной принцессы, когда она слышит от челяди своей и рабов, как они вовсю эту историю рыцаря Ухи перемалывают, что он на падаль кидается да мертвечину жрет, как пес! Ха-ха! Скупость тебя бежать заставила от уплаты денег да мертвечину поедать. Поэтесса начала поэму слагать, обольет тебя позором на века! Ха-ха-ха! Бьюсь об заклад, что поэтесса наша уже эту поэму сложила.
Уха пошел прочь, оставив имама стоять в темноте и заливаться своим хохотом.
Глава 3. Законы земные и законы небесные
«Грязь и фальшь — вот что противно богам!
Берт Амигро «Книга мертвых»1
Все племя отметило с удивлением такое веселье.
В день, когда назир из увещевателя вновь стал глашатаем и вышел с известием о смерти гадалки, повторяя своим благозвучным небесным голосом: «Нас опередила Тимит», все лицо его излучало благость. Язык твердил свое известие, а лицо излучало благость. Между ними, тем не менее, никогда не было вражды, которая могла бы спровоцировать злорадство, да у него вообще ни с одной тварью в Сахаре вражды не было. Так в чем же причина — секрет ликования в день траура?
С этой вестью он вышел на рассвете. Обошел жилища, пробовал штурмовать град Вау, медленно тащился по простору рядом с населенной духами горой. Одежду он нарядил траурную: черный лисам, черный широкий джильбаб. Шаровары тоже были широкими, черного цвета. Свои пустые глаза он покрыл лисамом, однако ничто на свете не могло скрыть радость этого человека. Эта радость срывала лисам с лица, открывая взглядам его глаза. Ликование счастья переполняло душу, обнажало грудь. Не переставая повторял он оглашать свой торжественный призыв: «Тимит опередила нас», и Вау ответил на зов. Вышла стайка женщин, которых возглавляла эмира. За ними последовал кружок мужчин. Мужчины собрались в поселении, и имам поднял свой голос в призыве к молитве. Старухи заголосили аятами, диалекты чужаков искажали арабскую речь, а факихи со своим невежеством к языку Корана не цеплялись. Все это собрание двинулось к дому покойной. Для всех было неожиданностью узнать, что умерла она от убийства.
2
Если в Сахаре объявлялось о неожиданной кончине, причиной тому могло быть что-нибудь из этих трех: змея, скорпион или удар злого джинна.
Однако гадалка поспешила в неведомое, заколотая своим потайным ножичком.
Явился судья Баба, с помощью своих людей он протаранил толпу. Вошел в шатер обследовать жертву: гадалка лежала, распластавшись на спине. Она вытянулась во весь рост. Голова ее лежала в углу, а ноги тянулись к опорному шесту. Голова была непокрыта, голубая тряпка вмялась по соседству, вся она пропиталась жиром и была измазана грязью. Веки над глазами были смежены — будто она спала глубоким сном. Черты лица были спокойны, не потревожены ничем, может, и было легкое напряжение век и некоторая бледность щек. Косы ее кудрявых волос, тронутых сединой, спадали на лоб, покрывая правый глаз, однако они были коротки не доставали до ее медной шеи с полосками крови, которая была пролита маленьким потайным ножичком. На этой медного цвета шее, охваченной ожерельем из разноцветных бусин, с левой стороны запеклось много крови. Вид был такой, будто тело повернуто в левую сторону, потому что туда, налево тянулся поток крови, он пропитал эту часть верхней одежды на ее левом худощавом плече и проложил дорожку в песке, она чернела внизу, изжаждавшиеся по влаге песчинки и частицы почвы впитали ее, лужица крови по краям уже засохла. Убийственный ножичек был вонзен рядом с левым ухом над этой лужицей — острие утопало в почве по самую рукоять, покрытую символами и заклятиями, равно как и его кожаные ножны рядом. Левая рука распростерлась на ляжке с открытой ладонью, в то время как правая жестко вцепилась в ком земли, выдавая свидетельство о неестественности смерти и неистовстве последнего жеста.
Кади приблизился и взял нож. Рассмотрел его при свете снаружи через вход в шатер. На окровавленном острие налипли зерна песчинок, земля присохла ко всему лезвию, которое убийца вонзил и вытащил из горла, проложив струйку крови на металлического цвета шее. Баба сделал знак старшине дозора, великан-вассал подошел и покрыл черным одеялом тело. Он сделал еще один жест пальцем этим дозорным, они принялись разгонять любопытствующий народ перед входом в шатер. Вперед вышел имам и с ним несколько старейшин племени. Снаружи толпилась армия любопытных, они совершенно блокировали шатер со всех сторон. Солнце встало в полный рост, и вместе с ним раздался призыв глашатая:
— Гадалка опередила нас!
Имам вместе с кади устроились в уголке палатки. Потом судья вышел наружу к толпе. Поискал взглядом эмиру, подошел к ней и обменялся шепотом какими-то словами. Вернулся в жилище и приказал старшине дозорных, размахивая своей рукой-культяпкой:
— Схватите дервиша!
3
В сумерках началось дознание.
