Лена Элтанг - Картахена
Бедные горькие огурчики. Ладно, она сделала это от усталости, но усталость происходит от беспокойства, беспокойство от недоверия, а недоверие от бедности. Это так же ясно, как то, что секс происходит от томности, томность от минеральных пузырьков в крови, а пузырьки в крови от нечего делать.
Жаль, что мне не хватило ума объяснить ей свою теорию денег, а также связанных с ними вещей (власти и могущества), которые я считаю давно уже потерявшими свое значение и высохшими, как стрекозиные скорлупки. Деньги – это реквизит в игре, скажем, как костяшки в домино или кегли в боулинге, к условиям игры они не имеют никакого отношения. То есть совсем никакого. Условия этой игры просты и станут понятны любому, кто хоть раз заткнется, зажмурится, ляжет на землю, закроет руками уши и почувствует движение смерти.
Воскресные письма к падре Эулалио, апрель, 2008
Зря ты к нам не присоединился, охота в Ла Качча была на диво. Вернулись с двумя утками, правда, есть вариант, что егерь настучит на нас в Федерацию, март уже давно кончился, и теперь уток можно только глазами есть.
Вчера видел девчонку из Траяно, когда я пришел в участок, она стояла, задрав ногу на стул, и промокала кровь носовым платком. Ноги у нее молочные, крепкие, с хорошо вылепленными коленями, даже не скажешь, что южанка. В участке ремонт, и девчонка споткнулась об ящик с архивами, выставленный в коридор. Увидев меня, она одернула юбку и зашипела, как будто я ворвался к ней в спальню, а не зашел в свой собственный кабинет. Представляю, как бы она зашипела, узнай, что я подделал протокол, приписав Диакопи камни в карманах куртки, которые якобы видели рыбаки. Дескать, он перекатывался на мелководье из-за этих камней. Надо же было чем-то подтвердить версию о суициде.
Теперь, когда Диакопи погиб, девчонка не находит себе места от досады, и я ее понимаю – я знаю, что такое держать подозреваемого на кончике пальца, будто жука-фрегата, готовясь наколоть его на булавку, и вдруг жук распускает крылья, оказывается бронзовкой, и – фрррррр! Узнав про показания рыбаков, которые выловили мертвеца, она первым делом спросила, почему я сразу не включил их в материалы следствия. На что я ответил, что показания пришли с опозданием, но были подшиты к делу, начальство извещено, и следствие называет другую причину смерти: самоубийство.
– Самоубийство! – Она даже со стула вскочила. – Вы когда-нибудь перестанете врать? Неужели вы не понимаете, что это вино из той же самой лозы: его убил тот, кто убил хозяина отеля. Его сообщник и, вполне вероятно, близкий родственник. Я скоро назову его имя следствию.
Я молча слушал, развалившись в кресле и прочищая свою трубку ершиком. Я думал о том, что, пока она играет в свои игрушки, следствие пойдет дальше, гладкое, будто бедро молочницы, и я красиво закрою глухие дела.
– Может, я ошибаюсь, и все было совсем не так… – Она ходила по моему кабинету, не замечая, что кровь струится по ноге, затекая в голубую туфлю. – Вполне возможно, что мой подозреваемый позволил капитану взять на себя два убийства, а потом прикончил его и забрал добычу. Уверена, он на это способен. Он хитер, как Бригелла с деревянным мечом!
– Может, скажешь мне его имя? – спросил я, чтобы ее подразнить.
– Скажу, но не теперь. Этот человек поначалу был вне подозрений, но что-то с ним было не то, я знала это каждый раз, когда видела его: у меня леденел язык и в животе начинала биться большая грязная птица. Понимаете? Это как любовь. Я и думала, что это любовь!
Садовник
На свете столько мест, которые даже представить трудно. Мальчишкой я мог часами разглядывать рекламу мартини в материнских журналах, только не из-за полуголых, блестящих от масла теток, как думала мать, а из-за виднеющейся вдали кобальтовой полосы прибоя или рыхлого песка, до странности светлого, или зеленоватой темноты прибрежных скал. Я хотел быть там, я не хотел сидеть в нашей гостиной, на краешке ди вана, ожидая момента, когда меня заметят и велят садиться за инструмент. Быстрые минорные гаммы. Двойные октавы. Беспощадный увертливый Черни, выламывающий пальцы, от него мои руки становились двумя каучуковыми шарами, но мать любила экзерсисы и неумолимо сажала меня на диван к приходу своих подруг.
– Беглость, какая удивительная беглость! – качали головами дамы, и да! – я чувствовал себя беглецом.
Мои кисти сновали по клавишам, а я лежал на сырой пружинистой траве и смотрел в небо, заслоненное листьями масличной пальмы или, на худой конец, низкорослого папоротника. Я хотел лежать там и смотреть в небо, а больше ничего не хотел, ну разве что море слышать где-нибудь в десяти шагах, оглушительно смеющееся море, не стесненное пляжными ларьками и причалами. За окном гостиной звенели трамваи, гостьи щелкали зажигалками и трясли головами, довольная мать стояла в дверях, от нее пахло вином, в вырезе платья виднелись сияющие бусины пота.
В восемьдесят седьмом мы жили в черном от сажи городе, переполненном фабриками и костелами, в отдаленном районе, где на всю улицу было только две лавки – зеленная и писчебумажных товаров, а все остальное пространство было занято коттеджами, равномерно выходящими из земли, будто волшебные воины в книжке-раскладушке. Хрусть – и развернулись веером. Я жил в относительной тишине и был этому рад.
В центре города, куда мне приходилось ездить в школу, было угрюмо и неспокойно, люди были нарядными и сидели в кафе, как полагается настоящим европейцам, но выглядели при этом набитыми соломой чучелами, настороженными и вялыми. Хотя вполне вероятно, что они казались мне такими потому, что я видел их по дороге в ненавистную школу господина Гертца. Однажды мать сказала, что пианино меня прокормит в любых обстоятельствах, и всю дорогу до школы я представлял себе эти обстоятельства. Например, как началась война, город разбомбили, соломенные чучелки лежат вповалку, фабрики захлебываются тревожным воем, а я сижу посреди ресторанного зала и исполняю «Этюд номер девять». Ветер понемногу разносит солому, холодное вино алеет в уцелевших графинах, собаки бегут вдоль улиц с кровавыми ошметками в зубах, а я играю легкое стаккато и мету клавиши челкой. Потом я встаю, направляюсь на ресторанную кухню и жарю себе яичницу.
Мое детство разделилось на белую страшноватую косточку и прозрачную мякоть, будто недозрелая слива. Мы жили за границей, так принято было говорить, хотя мне казалось, что мы живем там, где живем, а за границей как раз остался Вильнюс. Он был прозрачной кисловатой мякотью, которая холодила язык. Я помнил темноватое кафе-мороженое на углу, железную горку в виде слона в соседнем дворе, кофейный обливной камин в спальне родителей, всегда забитый ненужными газетами. Еще помнил пластинку, которую часто слушала мать: «Geduld, Geduld, wenn mich falsche Zungen stechen». Теперь я знаю, что это означает. Терпение, терпение, когда тебя колют языки фальши.
Работа у отца была какая-то странная, иногда он месяцами не появлялся дома, а приехав, ни с кем не разговаривал, запирался в гостиной и шуршал бумагами. Лицо у отца было цвета охры, очень сдобное, и я часто представлял, как он бреет себе голову изогнутым тибетским ножом с костяной рукояткой. Нож висел в гостиной на стене, так высоко, что дотянуться было невозможно.
Однажды у отца начались неприятности, и он уехал в прозрачную мякоть, чтобы их улаживать. Его кололи языки фальши, я полагаю. Однажды языки победили, и мы вернулись в Вильнюс, в залитую светом квартиру над кафе-мороженым, но не успел я насладиться забытой мякотью, как мой чемодан снова сложили, и марш-марш.
Путешествие на Запад с царем обезьян замедлилось и превратилось в сон в красном тереме. Отец считал, что в Вильнюсе у меня нет никаких шансов научиться чему-нибудь путному. Его английский приятель щелкнул пальцами, и меня взяли в колледж, где я целый год прогуливал церковную службу по утрам, надевая кроссовки в кустах возле церковных дверей, запихивая пиджак в терновую гущу и отправляясь на пробежку. Но это было целую вечность спустя, в девяносто девятом.
Маркус. Пятница
Адвокат X.
Ваш прежний хозяин подписал с синьорой Диакопи договор о пожизненной аренде земли, как вы все знаете. Владелец земли не вмешивался в дела отеля до поры до времени, но после гибели хозяина подал бумаги на пересмотр условий договора. Ситуация усложнилась тем, что у синьора Аверичи неожиданно объявился партнер, и, хотя формальных прав на землю у него не было, в силу своей деликатности мой клиент не желал бы открытого конфликта.
Фельдшер Б.
Какой еще партнер? Назовите имя.
Адвокат X.
Поэтому дело затянулось и потребовалось много усилий. Владелец мог бы прекратить аренду сразу после смерти Аверичи, но тут выяснилось одно обстоятельство: новый партнер являлся прямым потомком Диакопи, хотя и не был упомянут в завещании. Владелец решил не судиться и удовольствоваться рентой, но, как видите, все сложилось самым неожиданным образом. Синьор Диакопи погиб, и отель существует теперь лишь на бумаге. Без земель и угодий ваш «Бриатико» – это воздушный шар, который вот-вот унесет ветром.
