Феликс Розинер - Некто Финкельмайер
— Вот. Сейчас… Значит, хочу сказать, что, мне кажется, нельзя считать меня тунеядцем по той причине, что когда…
— Минуточку! — перебил адвокат. — Фактически! — вот что нужно суду, а не то, что вам «кажется». Это мы будем решать, можно вас или нельзя считать тунеядцем, у нас есть постановление. Говорите конкретно: почему ушли, как жили, почему не устраивались. Мы решили провести выездное заседание, чтобы вас услышали ваши бывшие товарищи по производству. Вот и объясните суду и всем, кто вас слушает, общественности, — объясните ваше поведение.
Арон непроизвольно оглянулся к залу, увидел, что отец приложил ладонь к уху лодочкой и смотрит на него с печальной ободряющей улыбкой и едва заметно мерно кивает. Арон вздохнул, им овладело безразличие. Он заговорил не сбиваясь.
— Я окончил среднюю школу и сразу же устроился на работу. Тогда у меня не было никакой специальности, я работал на почте. Очень скоро меня призвали в армию. Я только что говорил, — там я начал писать стихи. Командование части было заинтересовано в том, чтобы я сочинял стихи для газеты, для праздничных торжеств. Меня перевели в распоряжение армейской газеты. Когда я демобилизовался и вернулся в Москву, стихи издали отдельной книгой. Я хотел поступить в Литературный институт. На конкурс я представил не военные стихи, другие. Они казались мне, так сказать… более интересными. Меня не приняли, я устроился на работу в министерство экономистом, одновременно стал заочно учиться в Рыбном институте. Закончил его, продолжая работать уже в должности инженера. И работал там же почти до осени прошлого года. Да, забыл сказать, — Арон заглянул в бумажку, — по производственной линии никаких взысканий не имел. Это одно, а второе, я забыл сказать, что песню «Знамя полковое» исполнял краснознаменный ансамбль песни и пляски, — то есть музыка на мои стихи…
Арон говорил, и от собственных слов ему становилось муторно. Он выставлял напоказ то, чего стыдился, — говорил про эти ужасающие военные стихи, о которых старался никогда не вспоминать, а теперь вот, следуя приказу адвоката, должен был этот грех нечестивца выдавать за добродетель. Но совсем стало тошно, когда он начал говорить о себе с фальшивыми — возвышенными интонациями, назначение которых было придать еще большую убедительность фразам о том, что он, Финкельмайер, всегда был поэтом —поэтом без отрыва от производства, то есть поэтом в свободное от работы время, и если ему доверяли переводить, значит, его признавали поэтом, и книга Манакина — она-то, когда ее издали, вселила в него уверенность в собственных силах, почему он и ушел с работы — временно! конечно, временно, временно! — он чуть не забыл, что адвокат особенно настаивал на этом временно —
— …временно, пока у меня имеются материальные средства, чтобы содержать семью и жить самому. Эти деньги я же получил за работу — за работу над книгой. Поэтому нельзя считать, что я жил… как это… да, — на нетрудовые доходы. И я все время занимался стихами, — ну, можно считать, работал. Поэтому считать, что я тунеядец, что я уклонялся от общественно-полезного труда, это… Правда, как считать. — Арон вдруг задумался. А когда продолжил свою речь, со страхом понял, что несет он совсем не то… — Как относиться к работе поэта? Можно ли считать это занятие общественно-полезным? Поэзия существует сама по себе, — как воздух, никто не спрашивает, существует ли воздух для общей пользы, но мы им дышим, он нам полезен, хотя в нем, если я не ошибаюсь, ненужный для наших легких азот, больше половины, вот я и говорю: кислород — общественно-полезный, а азот — бесполезный. Разве может поэт, если он имеет дело с Поэзией, все время думать, что в его поэзии — общественно-полезное, то есть кислород, а что для пользы общества является азотом. Это дело самого общества — решать, что ему полезно, а что нет. — Арон видел, как адвокат, смешно вытягивая руку щепотью вверх, пытался дать знак, мол, остановись же, безумный! — но Арон оседлал конька. — Всегда цитируют: «Поэтом можешь ты не быть, а гражданином быть обязан», — верно, верно, однако же, не задумываются, что и здесь поэт — отделено от гражданина, то есть поэт — это особое, что гражданин — это, значит, всегда, а поэт, получается, особая категория. Но у Пушкина есть другое на ту же тему, это, к сожалению, мало известно и не цитируется, а зря, я на память приведу, я помню, так это звучит: «Если кто пишет стихи, то прежде всего должен быть поэтом, если же хочешь просто гражданствовать, то пиши прозою». Ну можно с этим спорить, это не абсолютная истина, однако нельзя не признать правоты в общем смысле. "Погасло дневное светило, — воодушевленно начал декламировать Арон, — на море синее вечерний пал туман. Шуми, шуми, послушное ветрило, волнуйся подо мной угрюмый океан". Ну какой, скажите, общественно-полезный смысл, — стоять на палубе ночного парусника и сочинять такие строки?
— Гражданин Финкельмайер! — резко сказала судья. —Вы нам..!
— Сейчас, сейчас! Я кончаю! Я говорю, что поэзия сама по себе бесполезна, но общество может воспользоваться. «Не продается вдохновенье, но можно рукопись продать!» — вот вам и выгода и для поэта и для общества. Я много над этим думал, это сложный вопрос… Что еще… — Арон заглянул в бумажку, и скучной скороговоркой стал перечислять: — Значит, работу я оставил временно; официального предупреждения о том, что нужно устроиться, я не получил; насчет антиобщественного поведения в быту — я временно жил без семьи, чтобы заниматься творческой работой, которая по своему роду требует уединения; никаких пьянок, избиений — это все неправда, если друзья собираются, никто такого не запрещает, просто собирались на квартире… — Он хотел сказать «на квартире Леопольда Михайловича». Но адвокат строго-настрого предупреждал: имя Леопольда не упоминать, равно как ни словом, ни намеком не упоминать о следствии по делу о картинах. Дело это решили замять, объяснил адвокат, и наверняка тем, кто передал материалы на Арона в суд, выгодно об этом умолчать. Выгодно это и Арону — иначе судья все может направить на доследование, и чем оно закончится — неизвестно. Поэтому задача — ничем не ссылаться на имена и события, связанные с той сложной историей.
— …собирались на квартире, где я жил, и ни о чем э-э… предосудительном не говорилось. А работать — я разве намеревался отказываться? Я буду работать.
Прошу суд снять с меня обвинение в тунеядстве, в уклонении от общественно-полезного труда, в антиобщественном поведении, так как это обвинение не соответствует действительным фактам.
Он опустился на стул.
В зале шумели. Секретарша стояла за спиной судьи и что-то показывала в своих записях, судья ей отвечала, тыча авторучкой в бумаги. Адвокат в упор смотрел на Арона — с великим интересом, но не без насмешки. Отец продолжал легонько кивать и раскачиваться. Потом все поплыло, и Арону пришлось прикрыть веки.
Теперь он может отдохнуть.
Зеленоватое темное поле в закрытых глазах пещрилось красными, желтыми пятнами, они расползались, мерцали, меж ними на белом неровном овале обгорало, как будто сделанное из зажженных спичек 14 — Арон только что эту цифру видел на подлокотнике кресла перед собой, четырнадцать значит сонет, a-b-b-a, a-b-b-a, c-d-c, d-c-d, но не обязательно, в терцетах может быть и по-другому, c-c-d, c-c-d, в Сонете о сонете — «Суровый Дант не презирал сонета», — кажется, c-c-d, e-e-d, Дант — ад-анд-Данте — анданте — играют на игрище — чистилище — рай, почему очередность он выбрал такую, что первое — ад, дальше, выше — чистилище, а на горе (Арарат) — рай, слово с оттенком собеса — рай-гор-отдел, восхождение, да, от подземного АД сквозь ЧИСТИЛИЩЕ в РАЙ, — очищение и возвышение духа, ах, — наивное средневековье, очиститься — значило ВВЕРХ, но теперь все не так, не годится такая игра, и суровому Данту сегодня бы, чтобы очиститься, нужно спуститься — ВНИЗ, в АД, о! — прекрасно, прекрасно, тебя вел Вергилий, а ты — ты мог бы меня, только ВНИЗ, и я в соответствии с духом эпохи очищусь, если сподобит, тогда это будет иная комедия, с формой обратной: сначала, конечно же, РАЙ, а следом ЧИСТИЛИЩЕ и, в заключение, и в заключении! — ДА — будет — АД…
— …двух девочек, еще совсем маленьких. Как же это вы могли?
— Меня? Извините. Не расслышал..?
— Вот вы сказали, что чтобы сочинять стихи, вы захотели жить в одиночестве, как же, я спрашиваю, вы оставили семью, двух маленьких девочек, ради такого… Из-за сочинительства вашего? — Это говорила с ласковой укоризной женщина-заседательница.
Арон вставал, пытаясь хоть как-то обдумать…
— Вы не оставили семью, — негромко сказал адвокат, глядя в пространство.
— Я не оставил семью, — повторил попугаем Арон. — То есть как? Ну да. Временно.
И он снова стал садиться, думая уже о том, о чем же он думал перед тем, как обдумать — ах, да — ад — Дант — ан — дант…
