Фред Бодсворт - Чужак с острова Барра
Утром она непременно напишет Рори и сообщит об открытии. И одновременно напишет в Глазго, Джону Уатту, потому что он, конечно, заинтересуется этим. На следующее утро она проснулась с больным горлом, ее мучил страшный кашель, буквально раздиравший грудь. Все тело болело и ныло. И когда она села на край кровати, у нее закружилась голова.
Медленно, с величайшим трудом она оделась и вышла на кухню, где Сэмми развел в печке огонь. В изнеможении упала она на стул у кухонного стола.
— Ты больна, — сказал Сэмми.
— Да, простудилась.
— Снова ходила вечером в бухту, в самый-то ливень, за гусями шпионила.
— Да. Я видела того гуся. Я совершенно ясно видела желтую ленту у него на шее.
— Говорил я тебе, говорил, чтоб ты не смела шпионить за гусями! Ливень да теперь вот хворь — это все гуси мстят.
Мэри чувствовала себя слишком слабой, и у нее болело горло, чтобы пререкаться с Большим Сэмми. Она выпила чашку чаю, но есть была не в силах.
- Я напишу Рори несколько строк, а потом снова лягу, — сказала она Сэмми.
Сэмми ушел из дому сразу же после завтрака, не сказав куда. Она написала короткое письмо Рори, в котором говорилось, что она видела его гуся, и добавила, что ее застиг там ливень и она промокла до нитки. Письмо завершалось следующими словами: "Я простудилась и неважно себя чувствую. Придется отложить все подробности о нем до следующего письма. А теперь я отправляюсь прямо в постель".
Что касается письма Джону Уатту, то она напишет ему, когда поправится. Она написала на конверте "Авиапочта" и положила письмо в почтовый ящик на улице, приложив деньги на оплату почтовых расходов. Потом, вялая и разбитая, с идущей кругом головой, разделась и легла в постель. За обоями лихорадочно что-то грызли крысы. Веревки, замещавшие в ее постели пружинную сетку, жестко врезались в больную, отекшую спину.
ГЛАВА СОРОК ТРЕТЬЯ
Для Рори то была печальная, тревожная осень В сентябре он вернулся в Торонто, удрученный решением, которое пришлось принять. И П. Л. ничего не сделал, чтобы как-то облегчить его положение.
- Прекрасно, что вы снова здесь, - сказал профессор при первой встрече. И тотчас же начал бередить еще свежую рану: - А я было подумывал, уж вернетесь ли вы. Одно время даже побаивался, не останетесь ли вы навсегда в вигваме, до конца своих дней.
Рори знал, что П. Л. хочет выудить из него кое-что. Но сам он мечтал только об одном — забыть насовсем.
— Я тоже рад, что снова здесь, — сказал Рори,понимая, что говорит чистейшую ложь. Они сидели в комнате Рори. Он продолжал разбирать вещи, а П.Л. задумчиво посасывал трубку.
— К чему столько таинственности! — наконец воскликнул П. Л. — Как вы там порешили?
— Все кончено. Мы оба решили, что все остальное невозможно Собираюсь вот сообщить в управление, чтоб на будущее лето на меня не рассчитывали.
— Я знал, что она достаточно умна, чтобы сообразить все это. — П. Л. выпустил густой клуб дыма и скосил на Рори глаза. — Но я до последнего момента несколько сомневался в вас.
Рори не хотелось говорить об этом. Разговор пробуждал слишком живые воспоминания, он вспомнил берег Кишамускека, вспомнил ямочки на щеках, ее волосы и как натягивался свитер, когда она поднимала руки, чтобы распустить узел шали под подбородком.
— Ну а что у вас? Как ваши птицы? — спросил Рори.
П. Л. ухватился за эту тему почти с такой же горячностью, с какой Рори пытался избежать иной. Профессор торопливо заговорил:
— Я дал телеграмму коменданту здания, как только прилетел из Кэйп-Кри в Мусони. Комендант согласился отложить дезинфекцию до моего приезда. Мы встретились сразу же по приезде, и он дал мне неделю на то, чтобы убрать отсюда птиц. Я сказал, что это совершенно невозможно - здесь все мое оборудование, калориметр, регулятор освещения с часовым механизмом. Я объяснит ему, что мои опыты имеют важнейшее значение - это одно из крупнейших исследований подобного рода па всем континенте! Но на него это не произвело ни малейшего впечатления - он по-прежнему требовал убрать моих птиц. И потом я сообразил, где тут зарыта собака... Новый главный вахтер... Он страдает манией величия... Ему необходим личный кабинет,чтобы держать там швабры и веники, как я полагаю... Прошлым летом он занял каморку как раз над моими птицами и жаловался без конца, что от птичьего крика можно спятить! Кретин проклятый! Может, сбрендил еще до того, как начал работать.
— Ну, одним словом, — продолжал П. Л., — когда я понял, в чем тут дело, я решил: по таким пустякам нечего соваться к начальству, я сам могу о себе позаботиться. Велел им катиться к дьяволу и купил самый здоровенный висячий замок, какой только смог найти, с футбольный мяч, выложил за него четырнадцать долларов. И однажды в воскресенье, когда в здании не было ни души, позвал плотника, и мы привинтили к дверям засов, такой, что его грузовиком не свернешь. Теперь им сюда не попасть, даже если позовут взломщика. С тех пор не слышал ни звука ни от коменданта, ни от вахтеров.
Как ни интересно было Рори узнать, куда направятся зимой Белощек и канадка, оказалось, что ему трудно сосредоточить внимание даже на этом. Прошло две недели, как он вернулся в Торонто, прежде чем он сумел набросать письмо с просьбой сообщить о местонахождении птиц. Он описал, как Белощек и канадка жили на озере Кишамускек. Потом описал ленты из желтого пластика и дал номера алюминиевых колец, надетых на их лапки. Они с П. Л. размножили письмо на ротаторе и разослали копии по университетам, лесничествам и заповедникам в дельте Миссисипи. Затем стали с нетерпением ждать вестей.
Пытаясь преодолеть вялость, которая удручала его, Рори приступил к работе над докладом для управления лесного хозяйства в Оттаве о канадских гусях. Работа была огромная, и несколько недель подряд его комната была завалена географическими картами, диаграммами, графиками и заметками. С начала октября вновь начались занятия в университете, доклад продвигался медленно, но, хотя он и требовал особой сосредоточенности, мысли Рори непрестанно возвращались к Кэнайне.
Осень постепенно сменилась зимой. О Белощеке него подруге все еще не было никаких сообщений. В начале декабря с темно-серого неба запорхал легкий снежок. Поздно вечером, проработав несколько часов над своим докладом, Рори перед тем, как лечь спать, нередко выходил прогуляться, стараясь всегда тихонько выскользнуть из дому, чтобы не заметил П. Л. Морозной ночью, под открытым небом, когда он оставался наедине со своими мыслями, Кэнайна казалась ему ближе. Снег поскрипывал под ногами, холод проникал сквозь одежду, а он неотвязно думал о том, как она спит на своем ложе из пихтовых веток под провисшим брезентом вигвама - ее единственным укрытием от жуткой арктической стужи. Часто он думал о гнусности и несправедливости, сотворенной слабым и даже извращенным человеческим умом. В такие минуты он ненавидел самого себя за то, что участвовал в осуществлении этой несправедливости, однако знал, что ничего иного поделать не мог.
