Дмитрий Быков - Орфография
— Вы не смеете мучить людей! — завизжал Оскольцев, не узнавая собственного голоса. — Во врачебной помощи не отказывали и в Бастилии! Немедленно врача!
— Чего с тобой? — откровенно забавляясь, спросил Крюков.
— Человек третий день мучается зубной болью, у него кость воспалилась!
— Оставьте их, — простонал Гуденброк. — Им же это в радость…
— У кого кость? — переспросил Крюков. — Кто тут больной?
Оскольцеву отчего-то казалось предательством показать на Гуденброка, но он понимал, что неподвижно стоять — еще хуже. И он показал на него.
— Щас, — со злорадным предвкушением проговорил Крюков. Он положил вонючую грубую пятерню Оскольцеву на лицо и с силой толкнул его. Оскольцев не удержался и рухнул на пол.
— Господи, зачем вы, — страдальчески посмотрел на него Гуденброк. — К чему…
Все молчали. Через четверть часа по коридору протопал Крюков.
— Больной, с вещами на выход! — радостно проорал он. — Ступай, враз вылечим!
Вечером этого дня Оскольцев впервые потерял сознание. Он очнулся от того, что Соловьев бил его по щекам и дул в лицо.
— Слава Богу, жив, — произнес он. — Милый, не убивайтесь вы… Вас никто не винит!
— Он не вернулся? — прошептал Оскольцев. Соловьев покачал головой.
19— После вашего столь внезапного бегства, — непрестанно жестикулируя и бросая на Таню восхищенные взгляды, рассказывал Маринелли в корчме «У Селима», — после вашего столь объяснимого теперь бегства мы с Ростиславом тоже не виделись. В отличие от вас пленная прелестница не ожидала нас в Крыму. (Он так и выразился — «captured beauty»; Таня хихикнула. Она смотрела на Маринелли с таким обожанием, что, не будь итальянец так комичен, Ять не на шутку взревновал бы.) Утром я отправился нанимать повозку до Ялты. Благослови Бог Ростислава, уведшего нас от комиссаров! О каком вообще насаждении искусств можно тут говорить, когда у них в руках одно здание в центре города? Никто не знает, чья власть, крестьяне скептичны… о, ни в одной стране мира нет таких скептичных крестьян! Никто не хочет везти в Ялту. Наконец, в одном дворе вижу рыдающего ребенка, показываю ему все, что умею, влюбляю в себя pauvre enfant и с помощью пяти русских слов, которые знаю, умудряюсь растопить лед. Его мать, огромная русская ba-ba, запрягает чахлую лошаденку — и везет меня в телеге; как несчастное животное сдвинуло с места телегу, в которой нас было двое, — не постигаю. От перевала она предлагает мне следовать пешком, ибо уже недалеко; к следующему утру я и впрямь в Алуште. Там полный разброд, все попытки заработать тщетны, постоя нет, гостиница разграблена. Если бы не благородный юноша — о, благороднейший юноша, — если бы не юноша, участь несчастного тенора была бы поистине ужасна. Но есть, есть еще чуткие души! Он определил Маринелли на постой к the tartarians, нет, не говорите мне, что их подлинное имя другое, — они сущие дьяволы, несмотря на кроткий вид. Посмотрите только, как они скалятся. Татары обещали отвезти его в Ялту. Однако вчера утром прискакал на пузатой лошадке какой-то человек из Гурзуфа и поднял все татарское население Алушты отбивать город от ужасного захватчика, запретившего торговлю. Я все это узнал от благородного юноши. Мои tartarians рванулись в Гурзуф, а так как это по дороге в Ялту, я отправился с ними. Мне дали крошечную лошадь, за жизнь которой я не поручусь теперь, — хотя настоящий наездник, друзья мои, всегда облегчает путь коню. Одно дело — поднять балерину, которая весит шестьдесят фунтов, и совсем другое — куль муки того же веса. Маринелли — прекрасные наездники, это у нас в роду. И вот я здесь и не теряю надежды покинуть Россию морем, ибо в Ялте наверняка есть иностранные суда: не убивайте меня сразу, не говорите, что это не так!
— Я еще не был в Ялте, — улыбнулся Ять.
— Но как?! Как вы могли?! Впрочем, я понимаю вас. Я тоже шагу не сделал бы от the beauty, особенно в такое время. Но кто такой этот захватчик, упразднивший рынки?
— Ах, все это вовсе не так серьезно. Кукольный переворот. Я немного знал его по Петербургу.
— В Петербурге все друг друга знают! Удивительная страна Россия: образованный слой так мал, что все знай ударяются друг о друга. Впрочем, Италия и того меньше… Как он умудрился завоевать город?
— Боже мой, он никого не завоевывал. Здесь сейчас царствует тот, кто войдет и прикажет. Я с наслаждением наблюдаю весь местный калейдоскоп: мы уже видели большевиков, это не страшно, видели Город Солнца в духе вашего Кампанеллы, теперь увидим национальное татарское правление. Еще не было только республики и анархии, но все впереди.
— Свобода не благоприятствует искусствам, — назидательно произнес Маринелли. — Боюсь, я не заработаю в Ялте… И что делать, если меня не возьмут на корабль? Прикажете наниматься матросом? Ять, не заняться ли нам развитием татарской культуры? Ведь нас, в конце концов, за этим прислали: развивать культуру победителей. Кто же знал, что победителями окажутся именно татары; но ведь на всякого гунна найдется варвар, а на всякого barbarian — tartarian! Татар победит только тот, кто проще татар, то есть тот, у кого нет даже и нации. Кто это будет, на ваш вкус? Море? Растительность?
— Русские, — рассмеялась Таня. Маринелли просиял и поцеловал ей руку.
— В самом деле, у русских нет десятой доли тех ограничений, которые соблюдают татары! Они недоверчивы к чужим, их дочери целомудренны, их вера строга — русские же вбирают в себя все и не слушаются никакого закона! Жаль только, что русские так неоднородны. Есть верхний слой, чья жизнь состоит из сплошных табу; есть нижний слой, которому можно все. Держу пари, что этот ваш запретитель рынков (bazaar-banner) из вашей интеллигентской породы!
— Во всяком случае, не из народа. А вы хитрый малый, Маринелли!
— Друг мой, я слишком долго пел арии мудрецов и злодеев. Доверяйте музыкантам, они всегда умеют расслышать главную тему в оркестровом хаосе! Ваша главная тема — поиск победителя; им будет тот, кто ограничен наименьшим числом условностей. Право, с русскими низами в этом смысле могут посоперничать только немцы — они жадней. Вы не боитесь, что вас покорят немцы? Вся Европа дала им по шапке, и только Россия собирается подписывать мир…
— В России все увязнут, — твердо сказал Ять. — Но ешьте, ешьте! У нас тут относительно сытно — опять же благодаря татарам и грекам.
— Я не могу испытывать два наслаждения разом, а здесь их целых три: красавица, каких я давно не видел, беседа, которой был лишен почти неделю, и жареное мясо, которого не ел с той самой ночи в Симферополе! Теперь, конечно, они пируют (и впрямь в обеих татарских корчмах — на въезде и выезде из Гурзуфа — жарилась баранина и распивалось вино), но статус наш непрочен. Подумайте о том, что я сказал, Ять!
