Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 9 2013)
Алексей Варламов. Наша религия крайне неагрессивна. — «Лампада», 2013, № 3 (90).
« — Видите ли вы динамику в процессе „православизации” нашего общества?
— Во-первых, мне не нравится сам термин, ни по звучанию, ни по сути. Он предполагает некую сознательную политику, которой нет и быть не может. А во-вторых, какая может быть „православизация” общества, где обанкротившуюся коммунистическую идею заменила куда более успешная идеология денег и их тотальной власти? Я думаю, мы сегодня дальше от христианских ценностей, чем были раньше, как бы это ни противоречило ответу на предыдущий вопрос. Да и любые разговоры о насаждении Православия, которые иногда ведутся в либеральной среде, что Церковь — это, дескать, новая КПСС, — все это спекуляции, и только. На словах государство, может быть, и лояльно к Церкви и людям верующим, но посмотрите хотя бы на наш гражданский календарь: гуляем две недели перед Рождеством, а на Святки работаем. У нас нет пасхальных каникул, принятых во всем мире. Нам навязываются ценности, чуждые христианству, подвергается сознательной порче система образования, идут постоянные нападки на институт семьи — какая здесь „православизация”?
— Не вызывает ли у вас вопросов нынешнее довольно жесткое противостояние секулярной части общества и людей верующих? Нет ли здесь опасности углубления раскола в обществе? Как следовало бы держать себя православным людям?
— Возможно, я ошибаюсь, но я не вижу ни такого уж жесткого противостояния, ни, соответственно, этой опасности, за исключением тех случаев, когда это противостояние искусственно создается или раздувается. Особенность Православия в том, что наша религия крайне неагрессивна. Она никому ничего не навязывает, не мстит, насильственно к себе не вербует и не удерживает против воли. Расколы в обществе происходят совсем по другим линиям напряженности. И православным людям нечего ни бояться, ни смущаться. А держать себя обыкновенно, без ложного смирения и напускной набожности, но очень твердо».
Говорят финалисты премии Ивана Петровича Белкина. — «Знамя», 2013, № 7 <http://magazines.russ.ru/znamia>.
Из зачина речи первого финалиста (Дмитрия Верещагина с повестью «Заманиловка»).
«Друзья мои, согласитесь, что такое название для повести очень клевое? Да, конечно, скажете вы, клевое. И однако же, не попади она в руки умному человеку, такому, как Леонид Владленович Бахнов, эта моя повесть, пожалуй, лежала бы в мусорном контейнере; но он сперва обратил внимание на мой рассказ „Клакеры”, напечатал его в журнале „Дружба народов”; и после этого между нами началась, я говорю вам это честно, между нами началась дружба в „Дружбе народов”. Но это название, „Заманиловка”, у меня не от Гоголя, хотя в „Мертвых душах” Чичиков спрашивает мужика, где тут деревня Заманиловка, и на это мужик ему отвечает: „Может быть, Маниловка? А Заманиловки тут нету”, — но нет, господа вы мои хорошие, это у меня не от Гоголя, а от святителя Игнатия Брянчининова, благо есть у него очерк „Сети миродержца”, в котором наш гениальный святитель говорит о вселенской беде человека, даже, вернее сказать, всего человечества, да, да, потому что все люди барахтаются, как мухи в сетях паука. Очень многие люди попадают в сети этого „паука”…»
Какие же клевые бывают иногда стенограммы, господа вы мои хорошие, я говорю вам это честно.
Игорь Голомшток. Эмиграция. О людях и странах. — «Знамя», 2013, № 7.
Окончание второй части мемуаров. Ниже два умозаключения (прошу прощения за длинные выписки), читая которые, мне хотелось временами даже и ущипнуть себя.
«<…> Упаси Боже! я не собираюсь обвинять Солженицына в сотрудничестве с КГБ. То, что я собираюсь написать, — это лишь гипотеза, может быть, слишком смелая, но в качестве таковой имеющая право на существование. <…> В случае с Солженицыным эти люди (продвинутые выпускники МГУ, пришедшие в КГБ. — П. К. ) должны были прекрасно понимать, с кем они имеют дело. Его антизападничество, национализм под маской патриотизма, его презрение к плюрализму, к либеральному диссидентству („образованцам”), „демдвижу” (как сам Солженицын уничижительно называл демократическое движение) — все это было близко мировоззрению самого КГБ и в эмигрантских кругах не могло не вызвать, с одной стороны, сопротивление либеральной интеллигенции, а с другой — восторженную поддержку патриотов и националистов. Его арест в Москве и последующая переброска на самолете в наручниках на Запад послужила блестящей рекламой для утверждения его авторитета как мученика и врага номер один советской власти. За такового он и был принят политизированной эмиграцией. Это было мудрое решение Андропова: Солженицына запустили на Запад как лиса в курятник, и он произвел тут большой переполох».
«Напоследок хотел бы я спросить у прежних поклонников Солженицына: как бы они отнеслись сейчас к его пребыванию после возвращения в путинской России? Ведь его национализм, антидемократизм, православие, антизападничество — все то, против чего выступали Синявские вместе с либеральной интеллигенцией, — вошли составной частью, если не легли в фундамент идеологии теперешнего Кремля, и его награждали новыми высокими орденами (неплохо бы автору и в „Википедию” было глянуть, кто и чем награждал, от чего А. С. отказывался, ну да ладно. — П. К. ), Путин ездил к нему на поклон, отрывки из его „Архипелага ГУЛАГ” собирались ввести в школьные учебники (или уже ввели?), и сам Путин вместе с Медведевым зажигали свечи, а потомки вертухаев того же ГУЛАГа хором пели „Со святыми упокой” над его гробом. К сожалению, эти поклонники почти все уже пребывают на том свете вместе со своим кумиром, так что и спросить не у кого».
Нет, многие еще живы. Только вряд ли это заинтересует И. Г.
Валентина Голубовская. Вверх по лестнице — к Риду Грачеву. — «Октябрь», 2013, № 6 <http://magazines.russ.ru/October>.
«В воспоминаниях о Риде я не раз встречала, что его называли в те годы (в начале 1960-х. — П. К. ) „литературной совестью Ленинграда”. Это было время, когда он переводил письма Сент-Экзюпери и, как мне помнится, начал переводить Камю. И писал эссе — о Сент-Экзюпери, о Поле Верлене, о Мориаке и Фолкнере, и такие, как „Уязвимая смертью болезнь”, „Интеллигенции больше нет”, „Значащее отсутствие”. Отрывки из этих эссе, естественно, не дадут полного представления об их философской и социальной остроте, но хоть в малой степени приоткроют внутренний мир Рида Грачева.
„Совесть же говорит нам о том, что мы не можем довольствоваться системой разрешений и запретов, что она, эта система, бессовестна, а поэтому ясно, что область поступка находится вне этой системы. Другими словами, эта система не есть завершение человеческого прогресса, а существует помимо прогресса, вне его. Эта система заменяет совесть. Таким образом, современный мир живет благодаря тому, что сохраняет следы утраченной совести, ‘пустое место‘ от нее. Достаточно всем забыть, что именно отсутствует, как произойдет катастрофа, распад структуры мира. Поэтому-то мы и говорим, что мир находится на грани катастрофы” („Значащее отсутствие”)».
Павел Гуревич. Абсурд как социальный феномен. — «Вестник аналитики» (Институт стратегических оценок и анализа / Бюро социально-экономической информации), 2013, № 1 (51) <http://www.isoa.ru>.
«Человек разумен, но часто поступает иррационально. Люди творят новое, но сами же его и разрушают. Человек удивительное существо. Он все понимает, но поступает наоборот. Это, впрочем, мысль Сократа».
Ну и так дальше — в статье, открывающей номер. Есть и примеры интересные. И финал есть. «Абсурду пора противопоставить гражданское мужество, здравый смысл и социальную терапию». Правы, Павел Гуревич, давно пора.
Адольфо Бьой Касарес. Борхес. Из дневников. Перевод с испанского Александра Казачкова. — «Иностранная литература», 2013, № 7 <http://magazines.russ.ru/inostran>.
Друг и соработник Борхеса (много писали вместе, вели книжные серии, составляли антологии и т. п.). Немного из «русской литературной темы».
«Пастернак мне не интересен. Предпочитаю думать о нем плохо, нежели хорошо».
«Читаем первые страницы „Лолиты” Набокова. Борхес: „Я бы поостерегся читать эту книгу. Пожалуй, она очень вредна для писателя. Чувствуешь, что писать иначе невозможно. Сразу начинаешь обезьянничать перед читателем, фокусничаешь, достаешь цилиндр и кролика”».
«По поводу „Войны и мира” Борхес замечает, что неверно начинать роман большим праздником с большим числом персонажей, которых читатель должен индивидуально распознать: „Зачем Толстой так нагружает читателя, заставляя отождествлять каждого? Есть же замечательный ход: ‘Жил некогда человек‘, — почему им не воспользоваться?”» (из записей 1959 года).
