Катя Миллэй - Океан безмолвия
— Вроде бы. — Она пожимает плечами — «тоже мне проблема», хотя мы оба помним, что это сводило ее с ума. — Тебе судить.
Она пододвигает мне тарелку. Ее лицо — в ссадинах. Я совсем недавно трахнулся с Ли. А теперь сижу за столом дома у Насти, и она просит меня оценить ее печенье.
— На вкус, — говорю я и делаю паузу, чтобы прожевать, — точно такое же, как те восемьсот штук, что ты мне давала пробовать.
— На вкус такое же, я знаю, — невозмутимо отвечает она. — Я спрашиваю, не слишком хрустящее?
Я протяжно выдыхаю, кладу печенье на стол.
— Ладно, поговорим о печенье. — Я киваю, как робот, беру в руки салфетку и начинаю вертеть ее в руках.
— Прости, что я тебя обидела.
— Что? — Это я должен извиняться. А извиняется она. И ведь знает, чем я занимался сегодня ночью. Мне приходит в голову только одно: Не извиняйся передо мной. Прошу тебя, не надо. Еще вчера это было бы благом. А сегодня звучит как проклятие.
Я тоже хочу попросить прощения, но «прости меня» — дерьмовые слова, и сам я дерьмо.
— Прости меня, очень прошу, — повторяет она, словно мне необходимо снова услышать эти слова, да еще для усиления добавляет «очень прошу». Чтобы совсем загнать меня под плинтус.
— Это я должен просить прощения.
— А тебе-то за что?
Я не верю своим ушам. Это еще хуже, чем «прости».
— Как за что? За все, что сегодня случилось. За все это! Без исключения! — Я не собирался кричать, но кричу, и это, пожалуй, хорошо, так как в ответ она тоже взрывается.
— Знаю, Джош! Что ты хочешь от меня услышать? Что сердце мое разбилось на мелкие кусочки, когда я сегодня вошла в твой дом? Что по возвращении домой меня вырвало — не из-за того, что случилось на той дурацкой тусовке, а потому что я постоянно думаю о том, чем ты занимался с той девушкой? Ты это хочешь услышать? Так это правда!
Я знаю. Ведь все ее лицо, глаза, голос — сплошная боль. Знаю, ибо в данный момент меня от этого воротит не меньше, чем ее, а поделать ничего нельзя. Это — свершившийся факт, как и все остальное.
Она встает из-за стола, отходит от меня к дальней стене кухни, и я физически чувствую разделяющее нас расстояние.
— И знаешь, что хуже всего? — продолжает она. — Хуже всего, что даже сердиться не на кого. Сама во всем виновата. Ты это хочешь услышать? Что я знаю, что сама виновата? Что ничего этого не случилось бы, если б я сама не стремилась уничтожить себя и всех вокруг? Ладно. Да, во всем виновата я! Во всем виновата я, знаю это лучше всех. Наша жизнь превратилась в ад, и все из-за меня. Знаю и прошу прощения.
С минуту я смотрю на нее. Впервые за долгое время она обнажила передо мной свои настоящие чувства. Несколько недель передо мной была «черная дыра» (в эмоциональном плане), и вдруг это мертвое, невозмутимое спокойствие исчезло, и она сердится, она расстроена и безутешна, как и я сам.
Я встаю и делаю шаг в ее сторону. Она смотрит на меня в изумлении, как будто не понимает, что я намерен предпринять. На лице — смесь страха и недоумения. Ее взгляд метнулся куда-то мимо меня. Так загнанный в угол зверь ищет, куда бы убежать. На мгновение она перестает скрывать свою уязвимость — то, что я всегда старался в ней не замечать. Я должен уйти, оставить ее в покое, но как же можно находиться с ней в одной комнате и хотя бы раз не дотронуться до нее, если я знаю, что завтра все снова превратится в дерьмо?
— Сейчас я к тебе подойду, — говорю я, медленно, шаг за шагом, приближаясь к ней, словно пытаюсь уговорить самоубийцу не прыгать вниз. — Обниму тебя, прижму к себе. — Я останавливаюсь, прежде чем сделать последний шаг. — И ты мне позволишь.
— Зачем? — спрашивает она, словно большего безумия в своей жизни она не слышала, и возможно, после всех событий этой ночи, так и есть.
— Мне это необходимо.
И вот я перед ней, она не отступает. Я, как и обещал, обнимаю ее. Чувствую, как она чуть расслабилась в моих объятиях, но меня не обняла. Она меня не простила — ну что делать? Я и сам-то не знаю, простил ли я ее.
Но вот она шевельнулась, упирается рукой в мою грудь и легонько меня отталкивает. Я поднимаю ладонь к ее лицу — если б можно было стереть с него ссадины и обиду… — но не решаюсь дотронуться и снова опускаю руку. Нам бы остановиться на этом, пусть бы она дала мне уйти прямо сейчас, без лишних слов, но нет…
— Я взяла бы все те свои слова обратно, если б могла. Я не должна была причинять тебе боль. — Опять она про то же. Только какой смысл? Ведь изменить уже ничего нельзя.
— А я не должен был тебе позволять, — отвечаю я. Святая правда. И я знал это с самого начала. Нельзя было допустить, чтобы она причинила мне боль. Нельзя было привязываться к ней. А я поступал так, как она просила. Ни разу не признался ей в любви. Хотя это ничего не меняло. Я любил ее каждую минуту и страдал из-за своей любви.
— Я должна была уйти. — Она как будто просит, умоляет меня понять нечто, недоступное моему разумению. — Я знаю, что тебе нужна правда, но я не могу ее открыть. Все кончилось бы тем, что ты бы во мне разочаровался: тебе я тоже не могу много дать, как и всем остальным.
— Разочаровать меня могло только одно — твой уход. — Я согласен всю жизнь не знать ее правды, лишь бы она была со мной, пусть это было бы неправильно.
— Теперь это не важно, — говорит она, и в ее лице — сожаление не только о последних неделях. Она смирилась. Мы оба можем сожалеть сколько угодно, но произошло слишком много всего, чего нельзя отменить. Есть вещи, с которыми приходится жить. Это мы оба уже давно усвоили.
— Я с Кевина Леонарда шкуру спущу, — выдыхаю я наконец. Это самое малое, что я могу сделать; он заслуживает куда более сурового наказания.
— Не надо, — твердо говорит она.
— Почему?
— Это не повод.
— Он тебя обидел, оскорбил, и, по-твоему, это не повод?! — Может, мне и дозволено ее любить, но обижать ее я никому не дам. Какая чудовищная ирония! Ведь сегодня именно я обидел ее, да еще как!
— Из-за меня — не надо. Что было, то было; я хочу об этом забыть.
— Как можно так легко к этому относиться? Он ведь чуть тебя не изнасиловал, а ты ведешь себя так, будто ничего не случилось.
— А ничего и не случилось. Видала я ужасы и пострашнее, поверь мне. — Она пожимает плечами, и это приводит меня в бешенство.
— Пострашнее, чем изнасилование? — Я смотрю на нее с недоверием.
— Чем попытка изнасилования.
Я с досадой провожу ладонью по лицу.
— Хватит с меня загадок, Солнышко! Меня от них тошнит. Тошнит! — Ну вот, я снова теряю контроль над собой. Опять ору. До встречи с ней десять лет так не орал, а сейчас будто прорвало. — Ты все время говоришь загадками. Бред какой-то! Вроде бы хочешь что-то сообщить, но не говоришь, и я должен что-то сам сообразить по твоим разрозненным намекам. А знаешь что? У меня не получается. Я не могу сообразить. Не могу понять, что ты за человек, и уже устал пытаться.
