Анна Матвеева - Завидное чувство Веры Стениной
— Ну а здесь чем пахнет?
— Краской, — сказала Лара.
Стройная девушка возмущённо оглянулась на Стениных — и даже причмокнула особым образом, как, бывает, чмокают в театре ревностные зрители, когда рядом шуршит конфетной фольгой захожанин. В другое время Вера испепелила бы эту кариатиду убийственным взглядом, выращенным в суровых условиях долгой уральской зимы, — но сейчас она даже буркнула ей вслед что-то вроде извинения.
У «Данаи» и в самом деле не было запаха — как не было и звука, и вкуса…
Перед Стениными висела копия — безвозвратно мёртвая картина.
Глава тридцать третья
Граница между двумя мирами! Не её ли мы находим на другом уровне в музеях, за поблёскиванием стекла и лака, когда мы сопоставляем нашу хрупкую реальность с этими ликами, запечатлёнными для нас искусством на окне в прошлое? Какие они настоящие! Как хорошо позируют! Как крепко спаяны с собственной долговечностью!
Поль КлодельСерёжа с Ларой, словно полицейские, прочёсывали аэропорт по квадратам. Лара пыталась непринуждённо щуриться и кривить губы, как героиня любимого сериала (позади шесть сезонов, седьмого ждала, как из печи пирога). Серёжа кидал по сторонам цепкие взгляды, но так и не увидел ни одной девушки с заплаканным лицом. И это при том, что девушек в аэропорту было в изобилии — с цветами, чемоданами, рюкзаками и кошачьими переносками. Встретились им также девушка на костылях, пьяная девушка (Серёжа метнулся к ней с надеждой, но Лара его тут же остановила — Евгения не пьёт и на голову выше этой страшилы), девушка с татуировкой на шее… В общем, перечень встречных девушек занял бы столько же места, сколько приснопамятные корабли Гомера, и Серёжа принял суровое мужское решение прекратить поиски. Он вытащил из кармана телефон, чтобы позвонить Верочке (улыбаясь при мысли, что теперь у него есть её номер), как вдруг его осенило:
— А на второй этаж подняться? Может, она в зале вылета?
Лара уже мчалась вперёд — подвижная девочка, при этакой полноте! Она, разумеется, не догадывалась, что Серёжа считает её толстухой, — чувствовала себя подтянутой, собранной и меткой, как стрела в руках зоркого лучника.
Лара вспомнила, как они с матерью носились с такой же скоростью по Эрмитажу — и на пару нюхали картины. Смешное было время! Сейчас кому расскажешь — не поверят. Да она и сама не верила, что у неё была когда-то такая способность — считала, что причина в маминых странностях, которые та хотела видеть и у дочери.
…В давние дни эрмитажной практики студентам рассказывали, что «Даная» находится на реставрации и над ней работают лучшие мастера. Вера не сомневалась, что Данаю, попавшую вначале под золотой, а потом ещё и под кислотный дождь, действительно отреставрировали — после чего спрятали от греха где-нибудь в запасниках. А здесь, пусть и под непробиваемым стеклом, скорее всего, выставлена работа очередного Славяна.
Лара поедала бутерброды и пирожные, от души запивая их молочным коктейлем, а Вера, на автомате выдавая дочери то салфетку, то улыбку, была целиком занята попыткой вспомнить — когда же она впервые почувствовала, что картины — живые?
Прежде Стенина считала, что этот дар разбудила в ней школьная учительница эстетики, Эмма Витальевна. Мягкое имя, плавные движения, невозмутимое, как у героинь фламандских портретов, лицо. Эмма Витальевна любила розовую, как сырая сосиска, помаду, приносила на уроки зефир в шоколаде, и смех был у неё глуховатым, раскатистым — с хрустальной нотой под занавес, похожей на звонок в конце строчки, когда печатают на машинке «Москва».
Репродукции в тяжёлых альбомах, первый в жизни Веры поход в картинную тогда ещё галерею на улице Вайнера… Открытием было не то, что жизнь в шедеврах ничем не отличается от реальности — Стенина как будто бы всегда знала о том, что внутри резных тяжёлых рам живут настоящие чувства. Если ещё не в более концентрированном виде. Открытием стало то, что не все, оказывается, чувствуют картины так, как она, Вера. Например, Эмма Витальевна даже не догадывалась о том, что от холста Хондекутера нестерпимо пахнет помётом и слипшимся пером. Ей бы и в голову не пришло заткнуть нос кулаком, как это сделала Лара. Однажды учительница так долго простояла у работы «птичьего Рафаэля», что Вера начала покрываться красными пятнами — у неё была аллергия на перья.
— Смотри, они как живые! — восхищалась Эмма Витальевна, но Вера-то знала, что они и в самом деле живые. Не зря тот петух так мрачно косит в её сторону — примеряется, как бы половчее клюнуть.
Сейчас, в буфете Эрмитажа, глядя, как методично Лара уничтожает армию бутербродов и эскадрилью пирожных, Вера осознала, что вовсе не Эмма Витальевна разбудила в ней дар проникать в картины и открывать каждую из них с усилием не большим, чем дверь в свою комнату. Этот дар присутствовал у Веры с рождения, сразу, всегда — и теперь она думала об этом с уверенностью ребёнка, выучившегося читать в несознательном возрасте.
В раннем детстве, когда Вера листала альбом «Избранных картин» — тот самый том печальной эпохи настройщика и его фальшивой сестры, — облака на пейзаже ван Рейсдаля[53] вдруг поплыли вправо и в лицо девочки дохнуло свежим ветром. Она не испугалась, да и какой ребёнок на её месте испугался бы? Живая книга показалась ей восхитительной. Вот почему Вера так любила этот альбом — в нём было спрятано множество историй, важно было не раскрыть его на чём-нибудь страшном вроде Маньясковой «Пытки».
И тогда же, в детстве, Вера убедилась в том, что никогда не сможет шагнуть через раму — и оказаться на лугу вместе с пляшущими музами.
Незадолго до отъезда в Питер Вера читала девочкам перед сном любимую книгу Евгении — «Мэри Поппинс». Стенина тоже любила эту сказку, и более того, считала её мудрым, философским, несправедливо приписанным к детским сочинением. Читали они тем вечером главу о капризах Джейн — как мальчики, изображённые на Королевском Фарфоровом Блюде, что висело у Бэнксов на стене, пригласили её войти — и стать частью нарисованного мира, жизнью за рамками жизни. У Джейн это получилось без малейших усилий — и, что особенно восхищало Евгению, за пределами нарисованной картинки действительно имелась другая жизнь, невидимая тем, кто смотрит на обрамлённый сюжет. Там был дом, где жил загадочный и страшный Прадедушка, была некая девочка — старшая сестра нарисованных мальчиков, но увидеть их можно было единственным способом — пройти через раму, как будто это дверь. Читая сказку, Стенина думала о том, что ей этот фокус не по плечу — картины были живыми, но при этом оставались недоступными.
