Юрий Иванов-Милюхин - Соборная площадь
— Выходит, виноват я сам, — подвел я итог. — И спрашивать не с кого.
— Уехать тебе надо, — посоветовала мать.
— Да, уехать, — подтвердила и старуха.
— А эти, что топчутся в подъезде? Квартира открыта, замки поломаны.
— Они больше не придут, — сказала мать. — Они ушли.
— Доеду ли? Сил никаких, подняться не могу. И куда ехать посреди зимы. Ни денег, ни приличной одежды.
— Уехать надо, — повторила мать, покачиваясь. — Не пей, сынок. Уехать… уехать…уехать…
Я заметил такую особенность, когдадуши со мной разговаривали, то повторяли одно и то же по нескольку раз. Видимо, там, на небе, их чему–то учили, чтобы они лучше усваивали, заставляли зубрить урок. А что они накапливали знания, я почувствовал сразу.
— Может, к матери? — спросил я совета. — Доеду ли, сердце постоянно срывается. А тут еще боязнь замкнутого пространства. Как только поезд трогается, даже трамвай, не только поезд, сразу накатывает страх. Чувство такое, что случись неприятность, никто не поможет. По незнакомым улицам ходить боюсь. Откуда эта гадость. Может, оттого, что родился в лагере? С молоком матери впитал заборы с колючей проволокой.
— Пройдет, сынок, только не пей. Не пей, — сказала мать и снова закачалась. — Не знаю…не знаю… не знаю…
— Доедешь, — твердо поизнесла старуха.
— Ничего не случится?
— Доедешь, — повторила она.
— Не знаю… не знаю…, — едва различимым голосом продолжала плакать мать.
— Мать говорит, что не знает, — растерялся я.
— Она тебя любит, — спокойно пояснила старуха. — Любит, поэтому не хочет, чтобы ты ехал к родной матери. Ревнует.
— Люблю… люблю…, — еще пронзительнее застонала мать. — Ревную… ревную…ревную….
— Что же делать, ехать или нет?
— Ехать… ехать… Я боюсь за тебя… Не пей…, — плакала мать. — Ехать… ехать… ехать….
За окном посерело, неспешно надвигалось утро. Закрыв глаза, я долго лежал молча. Голос матери иссякал, уходил в пространство. Когда очнулся вновь, на улице занимался день, яркий, солнечный. В комнате никого не было. С трудом поднявшись, прошел на кухню, попил воды. Затем сунул руку в заначку. Сверток с золотом оказался на своем месте. Вытащив его, положил в карман брюк. Теперь нужно хоть немного прибраться, побриться, погладиться и ехать к ребятам на базар, если их еще не разогнали. Потом собрать чемодан, заскочить к Людмиле — должна, в конце концов, открыть — и сесть на поезд. Ребята стояли на прежних местах, веселые, деловые, с табличками на груди. Они не узнали меня. Долго с сочувствием осматривали со всех сторон. Я постоянно одергивал старое измятое пальто, благо, оно было длинным, скрывающим потертые брюки. На выуженных из рухляди зимних сапогах не было замков, их заменили проволочные скрепки. Бесформенная шапка топорщилась в разные стороны клоками шерсти.
— Телевизор тоже украли? — скорбно поджал губы Аркаша, поеживаясь под добротным пуховиком.
— Плавки прихватили, не говоря о пододеяльнике, в который, видимо, заворачивали мой новенький «Филипс», — попытался я жалко улыбнуться. — Ничего не оставили, даже книги пошерстили.
— Знаешь кто? — сверкнул черными глазами Данко. Стоящий рядом его брат и другие цыгане сочувственно поцокали языками.
— Не помню, пьяный был в умат, — соврал я, чтобы не возбуждать ребят. — Виноват только сам.
— Говорили тебе, не бери бутылку, — укоризненно качнул головой Скрипка. — Не выпил бы и продолжал работать как люди. Парни и машины купили, и семьи перевезли в трехкомнатные в центре.
— Полбокала шампанского, — поддернул я сопли. — Э-э, братцы, на воротах Бухенвальда не зря было написано: «каждому свое». Значит, такова судьба.
— Дурак ты, а не писатель, — махнул рукой Скрипка. — Лучше бы детям помог да внучке, чем отдал заработанное трудом подзаборной алкашне. Пропили и спасибо не сказали.
— Скажи еще спасибо, что живой, — сплюнул в сторону Аркаша.
Мне повезло, я сдал золото подвалившему купцу по самой высокой цене. В кармане пальто было около пятиста тысяч рублей. Да еще доссоры забытая у Людмилы коллекция монет с медалями тысяч на джвести, если, конечно, ее не оприходовал Антон. Живем. Даже то обстоятельство, что на дворе уже середина февраля, а не начало, как я думал, и через два дня тридцать лет после смерти матери, не могла повлиять на и без того неважное состояние. Я держался на ногах, несмотря на красные круги перед глазами. Вспомнив, что дверь в квартиру закручена на проволоку, потащился к остановке транспорта. Теперь можно было заплатить и за билет, хотя никто в автобусе так и не спросил — ни билетерша, ни контролер на выходе. Наверное, их шокировал мой внешний вид. Что поддерживало в худющем теле жизнь, оставалось загадкой. Но я доехал. Сварил купленный по пути пакетный суп, с трудом похлебал, заедая куском вареной колбасы. Сухой хлеб в горло не лез. Затем собрал чемодан, покидав в него остатки белья. Кое–как прикрутив шурупами валявшийся на полу замок, присобачив на старое место задвижку от него, поробовал закрыть дверь. Получилось. Конечно, стоит просто навалиться плечом и шурупы повылетают снова, да брать больше нечего. Присел на скрипучую кровать, руки противно дрожали, тело ходило ходуном от неровно бьющегося сердца. Немного отдохнув, вышел на середину комнаты, обратился лицом к темной иконе в углу, ощущая, что души матери и старухи пока еще не улетели.
— Господи, помоги добраться до далекого Козельска. Может быть, в кругу родных я оклемаюсь от вертепа, встану на ноги, — начал креститься я. — Господи, не дай помереть безродной собакой, помоги мне. Прости, грешен я, грешен. Прости и ты, мать, непутевого сына. Не было мне помощи, ни от кого. Всю жизнь сам, ахал, обеспечивал, стремился к лучшему, к светлому. А меня предавали, обворовывали. Заставляли поступать так–же. Но я шел своим путем, более трудным. Нахлебником никогда ни у кого не был. Прости, Господи, за то, что часто был неправ на этом пути. Прости, мать. Помогите.
Поклонившись, я взял чемодан и закрыл за собой дверь. На улице встретил завязавшего бухать Сэма, казака со второго этажа нашего подъезда. Пока ждал трамвая, вкратце пересказал о видениях, о душах. Я доверял ему. Среди казаков редко попадались позорные крысятники, способные обворовать того, за чей счет пьют. На них можно было положиться что в драке, что в других жизненных ситуациях. Не предадут, не оставят в беде. С одним условием, что увидели в тебе своего.
— Белка, — уверенно констатировал потолстевший Сэм. — Это накрыла натуральная белка. Ты поосторожнее, а то загремишь в Ковалевку. Один раз со мной тоже приключилось. После очередного запоя глянул в окно, а на балконе мужик. Думаю, как же он забрался туда, с земли высоко, лестницу же он с собой не притащил! Крикнул, эй, ты, мудила, дергай отсюда, пока по башке не схлопотал. Молчит, улыбается. Я пошел за молотком, когда врнулся, его уже нет. Страшно стало, думаю, пора завязывать.
— Но я не пил дней десять, — запротестовал я. — Картины яркие, краски сочные. И не разговаривал, душа сама говорила с душами, понимаешь? Тем более, о таких вещах, о которых люди только догадываются.
— Не знаю, — засомневался Сэм. — Может быть, особенно про седьмое небо. Но ты все равно завязывай. Так недолго и чокнуться.
— Само собой, — согласился я. — Заскочу к Людмиле и умотаю к матери. Буду там над рукописью работать.
— Правильно. Давай, желаю удачи.
В этот раз Людмила открыла. Не задавая лишних вопросов, пропустила в комнату. Данилка возился в кроватке. Заметив меня, ухватился ручками за высокие края, поднялся, с любопытством оглядел с ног до головы. Однажды, когда ему было всегополгодика, Людмила приехала с ним ко мне, привезла литровую банку супа. Я как раз отходил от запоя. Схватив ложку. С жадностью начал хлебать прямо из банки. И поразился, с каким интересом, удивлением, одновременно со взрослым любопытством сын наблюдает за моими действиями. Мол, ничего себе, папка уминает за обе щеки. Сейчас в глазах Данилки появился тот–же недетский интерес, говорящий о том, что сын понимает больше его годовалых сверстников. Конечно, родители не молодые, какой–никакой опыт передать сумели. Я наклонился, поцеловал пацаненка в щеку.
— Сегодня отдохни, а завтра пойдешь за билетами, — услышав о моих приключениях, посоветовала Людмила. — Лучше уехать, чем терзать себя здесь. Украденных денег и вещей не вернешь. В тот раз не вернул, когда друг ограбил, в этот и подавно. А у родных хоть успокоишься. Глядишь, и пить бросишь. Правда, Данилка привык спать со мной, не знаю, как он будет вести себя ночью в кроватке. Еще замерзнет.
— Постели на полу, — чувствуя, что по телу разливается бесподобное состояние покоя, подсказал я. О, это приятнейшее расслабление после пьяного ада, этот бальзам на душу. Несколько дней, и я бы встал на ноги. Всего несколько дней, чтобы как сейчас, приносили покушать, погладили по плечам, по спине. Тогда поднимусь, напрочь отвергнув прошлое, начав все заново. Я заплачу, деньги есть, я не выскажу ни одной претензии. Пусть на полу, пусть под порогом. Зато в спокойной обстановке, в тишине. Не в ледяной разгромленной комнате с мерзкой возней садистов за дверью, а в крохотном теплом уголке со старой мебелью, с кроваткой сына посередине, с его непонятным лепетоми голосом по прежнему признающей меня Людмилы.
