Майкл Муркок - Лондон, любовь моя
— Не думаю, что они и в самом деле нападут, — сказал Элтон Грэм из «Глинера», — но парочка фотографов из «Сан» и «Дейли мейл», отливающихся на углу Макгрегор-роуд, будут очень рады, если мы столкнемся с копами.
Поскольку со всех сторон возобновились крики, мы считали более безопасным оставаться в «Мангроуве». Хотя стоявшие в оцеплении полицейские были явно настроены на стычку, Мэри казалась вполне довольной и охотно общалась с «мангроувцами». Кто-то из наших предложил поиграть в карты. Немного погодя начался один из самых поразительных ритуалов, которые мне приходилось наблюдать начиная с пятидесятых годов, а ведь я был свидетелем многих демонстраций и волнений и в Лондоне, и в Париже. Пока люди в «Мангроуве» мирно обедали и вели добропорядочные беседы, ряды полицейских продолжали прибывать, так что в конце концов в окна не было видно уже ничего, кроме шлемов, щитов и дубинок. Потом, явно по сигналу, полицейские начали ритмично стучать по щитам своими дубинками, словно готовясь к бою, и явно пытались спровоцировать нас на попытку их атаковать. А Элтон, с которым мы сидели за одним столом, покуривая траву и иногда помахивая рукой полицейским, пошутил:
— До чего эти туземцы неугомонны!
Мэри все это по-прежнему забавляло и удивляло, и хотя она ничего не знала о недавних событиях в Ноттинг-Хилле — расистских кампаниях полиции против «Мангроува» и черных активистов, ей вскоре стало очевидно, что полиция хочет силой втянуть в драку тех, кого в прессе обзывали анархистами-головорезами. Монотонный стук дубинок по щитам заглушил беспорядочные звуки насилия, вой полицейских свистков и сирен. Тут кто-то включил в ресторане усилитель, и тогда мы услышали, как голос Боба Марли вступил в соревнование с полицейскими. Это напомнило мне один их старых фильмов Джона Форда, где Ч. Обри Смит заводит граммофон, чтобы заглушить бой тамтамов. Мне пришло в голову, что полицейские выбивают дубинками тот же самый ритм, какой обычно выбивают ладонями толпы футбольных фанатов. Иногда они вдруг останавливались, чтобы посовещаться со своим начальством, и тогда смутные тени газетчиков и фотокорреспондентов, точно шакалы, начинали рыскать туда-сюда в ожидании, когда же начнется бойня. Потом стук дубинок по-щитам возобновлялся. И в сумерках, когда мы провожали Мэри к Колвиль-Террас, где находилась моя квартира, этот стук так и не прекратился. Остальные события мы наблюдали по телевизору. Из телевизионных сообщений следовало, что волнениями охвачено по крайней мере пол-Лондона и что все черное население схватилось за оружие, чтобы перебить полицейских. «Империализм не думает умирать, — пришло мне тогда в голову. — И даже не пытается сменить свои методы».
Я пошел проводить Мэри до Ноттинг-Хилл-Гейт, где она должна была сесть на автобус и поехать к себе в Хаммерсмит. Когда мы поднимались по Портобелло-роуд, нам навстречу с холма спускались сотни людей, и это были в основном пьяные белые юнцы, которые просто жаждали ввязаться в любую драку, какая только возможна. Мы увидели двух констеблей, за которыми гналась шайка каких-то парней — мигом разбежавшаяся, когда из ближайшей подворотни возникла целая свора полицейских.
Мэри волновалась, что я могу попасть в переделку, и, чтобы успокоить ее, я рассказал ей о своей способности инстинктивно избегать насилия, хотя несколько раз и бывал поколочен полицейскими и здесь, и за границей только за то, что просто попался у них на пути. Но когда я шел домой, стараясь держаться самой безопасной стороны Ландброук-Гроув — той, где стоят большие дома с палисадниками, то услышал за спиной звук грохочущих сапог: это было свежее подразделение полицейских. Они бежали по Ландброук-Гроув к ее пересечению с Элджин-Кресент, туда, где обычно поворачивают автобусы. Там застыли две участвовавшие в утреннем шествии платформы с подранной обивкой и разорванными флагами. Вокруг платформ стояли несколько индусов, пытавшихся объяснить, что происходит, но когда они увидели, что на них бежит с холма целая колонна полицейских в шлемах с забралами, то некоторые просто пустились наутек, а другие поспешили спрятаться внутри платформ-грузовиков. Одного из тех, кто был на платформе, я узнал, и узнал его милую, жену Алису, которая была так добра ко мне во время одной из моих ужасных депрессий. Человек, которого я всегда называл Черным капитаном, растерянно озирался по сторонам, словно прикидывая, не пора ли и ему удрать.
Жена дала ему прозвище Капитан, потому что в то время, когда они поженились, он был моряком. Черный капитан был такого маленького роста, что часто по ошибке его принимали за мальчика, хотя на самом деле ему было уже по меньшей мере лет пятьдесят. Думаю, что я больше него самого ощутил нависшую над ним опасность и кинулся к платформам со всех ног, намереваясь попросить их вернуться назад на Колвиль-Террас, докуда было всего несколько минут. Но полиция добралась до платформ-грузовиков раньше и мгновенно набросилась на них со всей силой. Я увидел, как водителя вытащили из кабины и как Черный капитан, обняв жену за талию, пытается прорваться через окружение. Наверное, эти его действия и спровоцировали полицейских на дальнейшую агрессию. Я впервые увидел, как человека были готовы растерзать только за то, что у него, черного, белая подруга. Меня нельзя назвать храбрецом, но я горжусь тем, что какой-то инстинкт заставил меня ринуться сквозь тяжелые униформы, вопя «пресса!» изо всей силы легких и размахивая просроченным удостоверением члена Национального совета журналистов. Что подействовало, не знаю — то ли удостоверение, то ли властный тон, которому привыкли подчиняться полицейские, но мне удалось пробиться к платформе как раз в тот момент, когда целая толпа людей в шлемах вышла из себя и набросилась на моего друга, невзирая на гневные крики Алисы. Забравшись на грузовик, я заорал:
— Прекратите! Эй, вы! Остановитесь, вам говорят.
Меня услышали. Остановились. Полицейские смотрели то на меня, то на своего инспектора.
— Что случилось, ребята? — Он видел мое удостоверение. — На эту леди напали?
— Этот джентльмен — сэр Момбажи Файша, посол Бардонезии! — Заявил я. — А леди, между прочим, его жена.
Инспектор перевел гневный взор на свои начищенные туфли.
— Очень сожалею, сэр. Поймите, что мои люди находятся под значительным давлением. Оставьте его, ребята. — Он нехотя отдал честь Черному капитану.
Я помог Момбажи Файша и Алисе спуститься. Все уже разбежались, и платформы были пусты. Водителя грузовика тоже освободили, но тут начал клаксонить водитель автобуса, половина пассажиров которого высыпала наружу, сердито крича на полицейских и, вне всякого сомнения, обвиняя их в возникшем заторе.
— Мой муж защищал эту страну во время войны! Он спасал людей во время Блица! Какая жестокость!
— Это была случайность, мэм, — ответил инспектор, с трудом скрывая неприязнь. А она обводила их взглядом, пытаясь разглядеть номера, прикрытые накидками.
— Трусы! — Кричала Алиса.
— Они не меняются, — фыркнула одна из пассажирок автобуса с искренним презрением. — Все копы — ублюдки.
Не привыкший к таким оскорблениям у себя в «домашних графствах», инспектор был явно шокирован. Как и его подчиненные, он автоматически полагал, что они здесь для того, чтобы защищать благодарное белое население.
— Убирайтесь туда, откуда пришли, — добавила женщина.
Я проводил Момбажи и Алису вверх по Элджин-Кресент, и мы зашли в «Веселого монарха» пропустить по стаканчику, прежде чем отправиться по домам. Паб был забит черными подростками, которые орали во всю глотку, строя планы отмщения белым свиньям, но по углам или за стойкой бара сидели тихие мужчины из числа тех, которым придется принимать решение. Они были похожи на Хопалонга Кэссиди, Текса Эвальта, Реда Коннорса или Джонни Нельсона, которые говорили мало, но взвешивали ситуацию и предпринимали одно-единственное, но необходимое действие и именно тогда, когда нужно. Они смогли бы унять разбушевавшуюся молодежь, но я сомневался, найдутся ли в стане полицейских люди такого калибра.
— Боже мой! — Подняв стакан с «гиннесом», Момбажи пытался унять дрожь в руке. — Я по-настоящему испугался, не понимал, что происходит. А они навалились на нас всей оравой.
— Это хищники! — Алиса по-прежнему была холодна и сердита. — Куда хуже тех, что были в мое время! Те, по крайней мере, к женщинам не приставали. А эти теперь чувствуют, что могут делать и говорить все, что взбредет им в голову!
При стычках с полицией во время демонстраций шестидесятых и семидесятых годов женщины всегда рисковали больше мужчин. Полицейские при любой возможности хватали их за грудь и в самых оскорбительных выражениях расписывали, что бы хотели с ними сделать. Однажды после демонстрации у Олд-Бейли, в которой участвовали мои друзья, я слышал в суде, как одна молодая женщина процитировала слова, которыми оскорбляли ее полицейские, и описала их действия, за что и поплатилась. Судья принялся ее отчитывать за употребление такого рода слов и выразил надежду, что она не употребляет их дома, и потребовал счесть это усугубляющим обстоятельством, требующим вынесения более сурового приговора! И это только за то, что девушка сказала чистую правду! Тот самый «веселый бобби», который кажется символом чести, немедленно применяет грубую силу, едва что-то пойдет не так.
