Чарльз Фрейзер - Холодная гора
— Они не дошли до меня. Расскажите, о чем они были.
Ада пересказала письма, хотя и не в том порядке, в котором они были написаны. Она передавала их содержание так, как если бы она писала эти письма сейчас. Это был случай, который редко представляется в жизни, — переписать кусочек прошлого, и она воспользовалась им наилучшим образом. В исправленном виде эти письма были более приятными для них обоих, чем оригиналы. Они больше передавали подробностей ее жизни, были более страстными в чувствах, более определенными и прямыми в выражениях. Совершенно другими. Про записку, правда, она ничего не сказала.
— Хотел бы я получить эти письма, — вздохнул Инман, когда она закончила. Он начал было говорить, что они облегчили бы тяжелые дни, но рассказывать сейчас о госпитале не хотелось.
Инман держал руки в тепле очага и подсчитывал зимы, в течение которых тот оставался темным и холодным.
— Двадцать шесть лет прошло с тех пор, как огонь горел здесь в последний раз.
Это дало тему для разговора. Им стало легко вместе, и они разговорились, как разговаривают люди на руинах прошлого, с неизбежным чувством, что они здесь ненадолго, а до них, много лет назад, шла другая жизнь. Они воображали огонь, который горел в очаге, и тех, кто сидел возле него. Семья индейцев чероки — мать, отец, дети, старая бабушка. Каждому из них они придумывали особенности характера, трагические или комические, в зависимости от истории, которую они рассказывали. Инман сделал одного парня похожим на Пловца, странным и таинственным. Им доставляло удовольствие сочинять жизнь людей из этой воображаемой семьи, и эта жизнь в их пересказе была более полной, чем если бы те люди действительно существовали. В этих историях Ада и Инман предупреждали их о конце их мира. И хотя каждое поколение утверждает, что мир ненадежен, что он на краю пропасти, тем не менее Ада и Инман сомневались, оправдывалось ли когда-либо раньше, в старые времена, это ощущение конца света так же, как оно оправдалось двадцать шесть лет назад. Страхи этих людей полностью осуществились. Хотя они и спрятались здесь, в этой лощине, более широкий мир настиг их и обрушился на них всей своей тяжестью.
Закончив, они сидели тихо некоторое время, чувствуя беспокойство оттого, что они занимают то пространство, где шла другая жизнь, которая исчезла навсегда.
Потом Инман рассказал Аде, как он всю дорогу домой думал о своей надежде, о том, что она примет его и выйдет за него замуж. У него это постоянно было в мыслях, снилось ему. Но сейчас, сказал Инман, он не смеет просить ее связывать себя с ним. Слишком опустошенным человеком он стал.
— Я разрушен и не подлежу восстановлению — вот чего я боюсь. А если это так, то со временем мы оба будем несчастны.
Ада повернулась и посмотрела на него через плечо. В тепле хижины он расстегнул ворот рубашки, на шее был виден большой белый рубец. Как, впрочем, и другие раны — в выражении лица, в его глазах, которые он прятал от ее взгляда.
Ада подумала о том, что в природе можно найти любое лекарство. Каждый укромный уголок, каждая щель заполнена целебным снадобьем и укрепляющим средством, чтобы залечить раны, полученные от внешнего мира. Даже глубоко скрытый в земле корень, даже паутина служат для этого. А у человека есть дух, поднимающийся изнутри для того, чтобы затянуть поверхность ран и образовать крепкий рубец. Хотя в любом случае нужно приложить усилия, потому что никакие лекарства не помогут, если в них сомневаться. По крайней мере, так говорила Руби.
Наконец, не глядя на него. Ада сказала:
— Я знаю, что люди могут излечиться от этого. Может быть, не все, но некоторые даже быстрее, чем остальные. Кто-то из них обязательно поправится. Я не понимаю, почему бы вам не быть в их числе.
— Почему бы и мне? — спросил Инман, словно для того, чтобы испытать эту мысль.
Он убрал руки от очага, прикоснулся кончиками пальцев к лицу, чтобы проверить, не холодны ли они еще, как кончики сосулек. К своему удивлению, он обнаружил, что пальцы теплые. Теперь они не ощущались так, словно были сделаны из металла. Инман прикоснулся к темным волосам Ады, которые свободно падали на ее спину, и собрал их в толстый пучок. Он поднял этот пучок и кончиками пальцев другой руки погладил впадинку на ее шее между едва видимыми мышцами, которые тянулись к ее плечам, прикоснулся к красивым завиткам волос. Он наклонился и прижался губами к этой впадинке. Инман снова опустил волосы ей на спину, поцеловал ее в макушку и ощутил знакомый запах ее волос. Он отклонился назад и притянул ее к себе, ее талию к своему животу, ее плечи к своей груди.
Она пристроила голову под его подбородком, и он почувствовал тяжесть ее тела. Он крепко прижал ее к себе, и слова полились непроизвольно, без всякого усилия с его стороны. Он рассказал о том, как увидел ее в первый раз, когда она сидела на церковной скамье, как смотрел на ее шею сзади. О чувстве, которое не оставляло его с тех пор. Он говорил о том, как много лет разделяют тот день и этот. Бессмысленно думать, как можно было бы провести эти годы, так как он провел их хуже некуда. Теперь их уже не воротишь. Можно бесконечно горевать о потерянном времени и о том, чего не успел сделать. Об умерших, о том, что потерял сам себя. Но как говорит мудрость всех эпох, мы совершаем поступки не для того, чтобы горевать и горевать о них. Древние мудрецы знали, что говорили, — можно убиваться до разрыва сердца и в конце концов все равно останешься таким, какой есть. И как бы сильно ни горевал, ничего не изменится. И то, что потерял, не возвратится. Останутся только шрамы, отмечающие пустоту. Можно выбрать — продолжать жить или нет. Но если продолжать, то все равно придется нести свои шрамы на себе. И все же в течение всех этих лет он только и думал о том, чтобы поцеловать ее в шею, в эту ложбинку, и сейчас это желание осуществилось. Он считал, что в таком полном исполнении желания, которое долго откладывалось, есть своего рода искупление.
Ада не помнила то воскресенье так подробно, оно было для нее одним из многих. Ничего не сохранилось у нее в памяти о том дне, что она могла бы добавить к его воспоминанию, чтобы разделить его с ним. Но она знала, что Инман рассказал ей об этом, чтобы по-своему возместить ее прикосновение к нему, когда он вошел в хижину. Она отвела назад руку, собрала волосы в пучок и приподняла их над шеей. Потом чуть склонила голову.
— Поцелуй снова, — сказала она.
Но прежде чем Инман успел сделать это, послышался звук отставляемой в сторону двери. К тому времени, когда Руби протиснулась в хижину, Ада уже сидела прямо и ее волосы лежали на плечах. Руби заметила их неловкость и то, как странно Инман сидит позади Ады.
— Может, мне выйти и кашлянуть? — спросила она.
Никто ей не ответил. Руби поставила на место дверь, стряхнула снег со своего пальто и обила шляпу о колено.
— Жар у него стал поменьше, — сообщила она. — Но это ни о чем не говорит. Горячка снова может вернуться.
Руби посмотрела на Инмана и сказала:
— Я срезала ветки и сделала более подходящую постель, вместо того сложенного одеяла. — Помолчала, потом добавила: — Думаю, кое-кто может ею воспользоваться.
Ада подняла палку, помешала в очаге, а потом бросила в огонь.
— Можете идти, — сказала она Инману. — Я знаю, вы устали.
Но, несмотря на усталость, Инман заснул с трудом. Стоброд храпел и бормотал обрывки строк из какой-то дурацкой песни, которые, насколько Инман мог разобрать, были примерно такие: «Чем выше заберется павиан, тем лучше будет виден его йа-та-дада-ла-та-ди-дам». Инман слышал, что мужчины, когда они погружены во тьму, вызванную серьезной раной, что только не говорят в бреду — от молитв до ругательств. Но эти слова могли бы получить приз за глупость.
Когда Стоброд замолкал и наступала тишина, Инман старался решить, какую часть вечера можно было считать наиболее приятной. Когда Ада положила руку на его живот или когда произнесла те слова, перед тем как Руби открыла дверь. Он все старался выбрать, пока не забылся сном.
Ада тоже долго лежала без сна. Ее одолевали беспокойные мысли. Она думала о том, что Инман выглядит намного старше, хотя прошло всего четыре года, и он такой худой, мрачный и замкнутый. И тут же у нее мелькнула мысль, что и она потеряла свою красоту и стала загорелой, жилистой и грубой. Затем она подумала о том, что вот живешь день за днем и со временем становишься кем-то еще, твое предыдущее «я» становится как близкий родственник, как сестра или брат, которые разделяют с тобой твое прошлое. Но другой человек — другая жизнь. Определенно ни она, ни Инман не остались такими же, какими были в прошлом. И она считала, что, возможно, они ей больше нравятся именно такими, какими стали сейчас.
Руби крутилась на своей постели, то затихая, то снова поворачиваясь. Она села и расстроенно вздохнула.
