Эмиль Айзенштрак - Диспансер: Страсти и покаяния главного врача
«А будет хороший конец», — говорю я себе. Будет просвещенным читателям презираемая и серьезной критикой осмеянная опереточная счастливая развязка. Своими руками сделаю этот тривиальный, примитивный, если хотите, даже пошловатый ХЭППИ-ЭНД. Добродетель, туды вашу мать, восторжествует. Это вам не театральная постановка. Другого выхода у меня нет. Завтра три операции, одна очень опасная. Действительность буду лакировать насильно, дорогу себе проложу в этой чаще, и конфликты разрешу под занавес! Да я все циферки окаянные в одно сведу — считай не просчитаешься. И людей своих коренных и совместителей внешних по клеткам в графе проведу, и каждый для контроля удобно, как пень, станет: заглядение… И работа при том не закупорится, не замкнет, не затюрится (ах, завтра три операции! Три карты, три карты, три карты!) И еще в моих ЭВМ-мозгах альтернативы уже вспыхивают, перемигивают: а не отсечь ли финансистов вообще и покороче, не пропустить их, скажем, завтра к себе в диспансер? Завернуть их от себя, упростить всю позицию? За скобки вынести? И вынесу, вынесу… Вынесем все, и «широкую ясную грудью дорогу проложим себе». Дальше не надо — у нас ХЭППИ-ЭНД. Поэтому я и москвичей вальяжных тоже не пущу, я их в купе назад затолкаю, я их запихну или еще как-нибудь… И кровь достану на станции, дадут свежую, сколько надо, сколько угодно: операции ведь серьезные. И все это понимают, помогают и сочувствуют, и дают, что нам надо. А кто нам мешает, те тоже сами это понимают и сами же отвязываются, отваливают подобру-поздорову. Тут я и от страхов избавлюсь, они рассеются, и на душе будет легко и весело, и в теле бодро, и я усну спокойно… А завтра на рассвете (не позже) откуда-то появится машина, и утром (как договорились!) я привезу из области гинеколога. Женщин мы с ней прооперируем… Вот и сказке конец!
— Ха-ха-ха, — отвечает мне Дьявол.
— Блаженны нищие духом, — усмехнется Циник. — Сказочник какой, Андерсен нашелся. Кланялись тебе братья Гримм!
А умник добавит:
— Примитивно это, несерьезно. Маниловщина…
Но ведь у меня нет другого выхода! Счастливый конец нужно сделать. Его не пишут! Его делают! «ХЭППИ-ЭНД, ХЭППИ-ЭНД, — шепчу я про себя, — ХЭППИ-ЭНД…». А в голос уже командую:
— Собирайтесь, ответственные, снаряжайтесь, ко мне тесней, и со всею бумагою айда в бухгалтерию цифры иначить.
Мои люди уже в сборе, бумаги в торбах. Едем! Время! А на чем?
Выхожу во двор, а там посланник Божий — Андрей-Бобик. Это уже понятие, даже категория цельная: Андрей — имя шофера, Бобик — значит газик открытый, автомобиль такой. Это наше спасение! Я уговариваю его жарко, он из общего гаража, нам не обязан, во дворе случайно. Обещаю ему баснословное что-то в старой доброй манере: полцарства за коня! Тогда он соглашается. Уже грузится моя команда. Минуточку! Еще один вариант, чтобы не пустить их завтра совсем. Звоню Главному Ревизору, умолочу хоть на день, чтоб не трогали — операции же завтра… Главного Ревизора, вернее Ревизорши, на месте нет. Звоню домой — тоже нет. Опять на работу: где же она?
Андрей-Бобик торопит: поехали, поехали!
— Минутку, Андрей, минутку…
Узнаю: ревизор в институте сдает экзамены за третий курс (она еще и студентка, господи!). Заходит Федор — новый автоклавщик:
— Вот заявление от моей жены, пишите резолюцию, сейчас иду автоклавировать.
— Федор, у нее же фамилия Берман!
— Ну и что?
— Да это же находка для ревизора: санитарка — Берман, еврей дворник: самый короткий анекдот. Заинтересуются, проверят, липа — сразу видать!
— Так я что ли виноватый? — удивляется Федор, — У нее первый муж был Берман, не сомневайся, ставь подпись, я к автоклавам иду.
Надо рисковать, выхода и времени нет. Операции завтра. Грехом больше, грехом меньше — головы не сносить. Один черт!
— Поехали, поехали, — кричит Андрей-Бобик. Я улыбаюсь ему по-товарищески, широко:
— Едем, едем, иди, я за тобой.
А сам — к телефону.
— Санитарное просвещение? Елена Сергеевна? Слушайте меня внимательно. В связи с завтрашним визитом москвичей я советовался с директором онкологического института Юрием Сергеевичем Сидоренко. Он сказал — ни в коем случае никого не принимать. Дело в том, что наши оригинальные анкеты по само обследованию находятся Наверху у NN!
Понятно?! И пока Сам не даст Добро — показывать никому нельзя. Понятно? Значит, снимайте нас с показа. Я все равно ничего не покажу. Понятно?
— Да, да, да… Да, да, да… — говорит Елена Сергеевна, и я даже слышу, что голова ее щелкает и звякает вариантами, как металлическая касса в универмаге.
— Хорошо, — заключает она, — предлагаю компромисс: мы вас, так и быть, с показа снимаем, а вы срочно пишете статью о диспансеризации в местной газете. И чтоб напечатали сразу, пока здесь комиссия. Они же в редакции вам никогда не отказывали.
— Принято, — говорю, — не сомневайтесь!
Теперь сажусь в машину. Андрей-Бобик движется в сторону бухгалтерии. По дороге, однако, я торможу его около мелиоративного института:
— Подожди, ради Бога, я мигом…
Шубу — в гардероб, через две ступеньки по этажам. Где экономический факультет? Ага — здесь. Коридор — верста. Тишина и пустыня, никакой жизни. Дергаю одну дверь, другую — справа, слева. Быстро, быстро! Расчет простой: кто-то знакомый увидит и закричит обязательно: а-а-а, привет, сколько лет, давай, заходи, ну как, брат?
— Да так.
— Да, брат.
— Да-аа…
На седьмой двери так и получилось. Тут я сразу темп сбавил, вошел не торопясь, солидно, губы и руки слегка вперед, а сам как бы даже отфыркивая чуть-чуть. Но по большому счету. Еще мы ритуально бьем один другого ладошкой по спине.
— Да, брат.
— Да-аа…
Ритуал надо кончить вовремя, как раз под чуть иную в голосе нотку, чтоб и сердечность не растерять и к делу тонко совсем подойти. Я задушевно так сказал, что женщину ищу, знакомую одну, по личному вопросу… Он ушел куда-то наводить справки. На его столе свежий «Крокодил» и журнал «За рулем», уютное кресло, и тишина. А у меня Андрей — Бобик (дождется ли?). И пропасть слева, пропасть справа… «А-хха-ха, ха-ха», — заливается Мефистофель голосом Шаляпина. Умник и Циник тоже смеются. А маленький один обиженный, сентиментальный, жмется под ложечкой и тихо плачет куда-то в пищевод. Я делаю глубокий вдох — сначала животом, чтоб оттянуть диафрагму, а потом грудной клеткой — до конца, до упора, и говорю на выдохе:
— Х-э-э-э-э-эппи Энд!
И в это время как раз хозяин кресла и тишины возвратился в свой кабинет.
— Нет такой в списках, — говорит он, — не учится у нас такая.
Тот несчастный под ложечкой жмется и плачет еще сильнее, а вслух я говорю спокойно и вроде бы чуть небрежно:
— Да здесь она, куда денется… Учится заочно на экономическом.
— Заочница? Так бы и сказал.
Он снова уходит наводить справки, и вся эта кутерьма ему нравится, она ему с руки, чтобы время убить (журналы, видно, давно прочитаны, тишина, недвижение, кресло — пойди высиди…).
— Здесь она, здесь она, твоя женщина, — говорит хозяин, возвращаясь и усаживаясь на старое место. — Сейчас она сдает экзамен, аудитория 246. Значит, выходи на улицу, — продолжает он, — иди до следующего угла и заходи в новый корпус, а можешь отсюда — по коридорам, по переходам.
Мне выходить нельзя, там Андрей-Бобик на улице (если еще дожидается). Что я скажу ему: снова ожидай? Это время и нервы, еще пальто — надеть, снять, гардеробщица, номерки, канитель. Я по коридорам — рысью, по этажам и переходам — в бег. Ступени крутые, повороты разные. Эх, дыхалки мне не хватает, годы бы мне молодые, так я бы… ну ладно! К аудитории 246 подхожу опять спокойно и солидно. Дыхание и сердце уже успокоились. Но в самой аудитории какие-то совсем юные девочки и мальчики, на солидных заочников они не похожи. Спрашиваю осторожно:
— Ребята, экзамен уже прошел?
— Давно, — отвечают, — еще в прошлом месяце.
— А сегодня экзамен был в этой аудитории?
— Нет, тут занятия с утра идут.
— А факультет ваш какой?
— Строительный.
— А с экономического факультета? Где здесь они экзамен сдают, или занятия где у них?
— Да сроду их тут не было.
Разбитое мое корыто… Сказка о золотой рыбке… Волк и семеро козлят… Что там еще?
Я выхожу в коридор, и громадная густая толпа, как в метро, уносит меня в никуда. А время уходит. Тут скандальное и яростное упрямство подымается со дна разбитой моей души. Как бомбой ударило, дымом, щебнем, осколками. Того несчастного в слезах под ложечкой — тяжелым сапогом в живот и в зад! Башкой вперед ушел, падло, из нутра! И Умник и Циник приумолкли, заткнулись. А Дьяволу бороденку его поганую проклятую выдеру вместе с челюстью, чтоб хряснуло поперек у гада. Из пушек по воробьям… Из пушек по воробьям? Только теперь уже не остановишь. Злая сила ударила, ободрила, и выправка уже офицерская, шаг легкий, пружинистый, и в руках свобода. Играть не надо, само несет.
