Ворон на снегу - Зябрев Анатолий

У меня потемнело в глазах. «Студебеккер» накрыло миной, и всем, кто был там, наступила мгновенная крышка. Машину разбросало по частям и людей, конечно, тоже. На моих глазах это. К тому же там что-то ещё загорелось. Следующий «Студебеккер», в котором ехал я, проскочил мимо, за холмом наша машина уже была вне зоны поражения. Так я остался жив. А в передней машине, где ехал старший лейтенант Плинтух, никто не уцелел. Подбирать останки мы вернулись лишь на другой день, когда прочёсана была вся местность. Прочёсана с такой основательностью и мстительной злостью, с какой мы, пожалуй, никогда раньше не делали.

Действительность и фотография. Парень не так представляет отца на войне, как было. Я не стал ничего ему рассказывать. На карточке были те ребята, которые ехали в первом «Студебеккере». Я мог бы тоже ехать в той, первой машине, но задержался, помогая телефонисту скатывать катушку и, не успев занять место в первой машине, впрыгнул во вторую. Теперь, спустя годы, память выхватывала подробности, а в левой стороне груди щемило так, будто только сейчас, в этом барачном общежитии, в этой комнате, долетел до меня осколок, полагающийся мне. Боль утраты товарищей с годами усиливается, а не утихает, не исчезает, она просто отходит в укромное место груди, а потом вдруг обнаруживается со свежей нарастающей силой.

Я не стал ничего рассказывать парню. С того дня, как значительно старший и немало в жизни повидавший, я взял над ним опеку и старался оберегать его. На стройке было достаточно бродячего народу, разных шалопаев, ищущих лёгкой весёлой жизни, шестнадцатилетний парень мог попасть под их влияние. Теперь я был для Олега Плинтуха командиром, как его отец, старший лейтенант Плинтух, был на войне командиром для меня. Не знаю, по душе ли было парню моё самозваное опекунство или нет, однако от дружбы не бежал и при выборе книг в поселковой библиотеке придерживался моих рекомендаций, чему я был, понятно, очень рад.

Дальше судьба сына ротного командира сложится славно. Он попадёт в экспедицию знаменитого топографа и писателя Георгия Федосеева, автора книг «Мы идём по Восточному Саяну» и «Злой дух Ямбуя», пройдёт два или три раза по Монголии, выполнит топографические изыскания, потом, заведя свою семью, осядет в должности руководителя какой-то крупной конторы в Новосибирске.  В девяностые годы он пришлёт мне пару писем, в одном из них будет сообщено: «Выхожу на заслуженную пенсию, но жизнь на этом не кончается».

Переписка наша, однако, на этом закончилась. Время очень непонятное наступило. Даже для моего поколения, казалось бы, перенёсшего столь невзгод с самого раннего детства – тоже непонятное.

ВЕНА

Сюда прибыли мы колонной «студебеккеров» ночью в середине апреля 1945 года. Остановились под какой-то стеной, поднимающейся высоко к чёрному небу. Стена была настолько разбитой, что пробоины угадывались в темноте. Едва разгрузившись, рота ушла выполнять очередную оперативную задачу, а мне выпало остаться часовым возле машин. Враг мог сидеть, затаившись где-нибудь на этажах и следить. Бдительность, бдительность и ещё раз бдительность, наказывал ротный. Сохранить машины и самому уцелеть.

Я не знал, на какое задание и куда ушла рота. И не полагалось мне знать. Всякие сведения оперативно-тактического характера, понятно, держатся в секрете. Даже после того, когда ребята вернутся, разговоров откровенных не может быть, ну, разве только какие-то намёки. Почистят оружие, достанут из вещмешков сухой паёк, поедят и прилягут подремать, если, конечно, обстоятельства позволят.

По другую сторону колонны стоял в охране мой земляк Афонин.

Он полушёпотом спросил:

– Курить будешь? Уши, поди, опухли.

– А-а, – обрадовался я. – Давай.

Афонин пошелестел плащ-палаткой. Он на днях стоял на посту при каком-то складе и добыл особое курево – длинные, как карандаши, сигареты.

Я такие прежде не видел. Дерьмо, конечно, никакой крепости, лишь духами воняет, махра лучше. Тем не менее, подержать в губах, позатягиваться непривычным духом – приятно. И Афонин это понимает, не скупится.

Пока мы курили, разразился дождь. Ух, какой дождина! Вместе с ливнем стали падать отламывающиеся от стены камни. В западных городах я обнаружил удивительную штуку: тяжёлая бомба угодит в серёдку здания, проломит крышу, пробьёт межэтажные плиты, взорвётся, вышибет всё изнутри, а вот стены развалить не сможет, только дыры произведёт. Стены лишь покосятся, накренятся и порой так сильно накренятся, что опасно по улице проходить, вот-вот рухнут, перегородив путь пешеходам и машинам. А ничего – люди ходят, транспорт движется. Стены нависают, а не валятся. Арматура внутри стен крепкая – в этом хитрость архитектора. И теперь отрывались и падали лишь тяжёлые ломти штукатурки.

В конце колонны мелькнул человеческий силуэт, Афонин побежал туда, но никого не обнаружил.

– Никого – шёпотом сказал он.

Через некоторое время послышалась автоматная очередь, звук её был глухим, придавлен. Стрельба повторилась совсем близко, по ту сторону стены, где-то у пролома. Однако полёта пуль не услышано, значит, стреляли не по нам.

Так мы дождались утра. А рота ещё не возвращалась. По улице пошли люди. Наши «студебеккеры» занимали часть тротуара, людям надо было обходить. Много было девчат, они шли стайками, фигурки их были настолько аккуратными и упругими, что эта упругость упитанного тела чувствовалась на расстоянии, и лица свежими, что невозможно было не заглядываться на них. Будто лишения войны и не коснулись обывателей этого огромного города, столицы приальпийского государства. Здания вот развалены, а жители не отощали. Гитлеровская армия, знать, не объела их.

– Братки, махорочки на скрутку бы. Очень уж истосковался по родной махорочке, – неожиданно услышал я родную речь. Обращался инвалид с костылём. – Из Смоленщины я, в 41-м немцы вывезли на заводы делать снаряды…

– Ты, значит, шестерил, делал снаряды, которыми убивали советских солдат? – сказал Афонин.

– Да уж так, – потупился инвалид. – А кто отказывался делать, тех расстреляли.

– У всех вот такое совпадение. Тебя не расстреляли, зато наших тысячу бойцов твоими снарядами расстреляли, – говорил Афонин, однако махорки из пачки инвалиду всыпал.

Инвалид, сделав мах костылём, пошагал, но вернулся. Курил взадых и молча стоял, наблюдая тяжёлым взглядом за улицей.

– Что на родину-то не торопишься? – спросил Афонин.

– Да ведь как туда, – не сразу ответил инвалид после очередной глубокой затяжки. – Энкэвэдэ там встретит, расстреляют. Между огнями получилось…

Этот соотечественник далеко не первый, кого приходилось встречать на отвоёванной чужеземной территории: были вывезены, как рабочий скот, из родных земель, теперь боятся туда вернуться, потому что прощения не будет. Между двух огней.

Моя голова тогда мало об этом думала, точнее – совсем не думала, хотя могла бы очень серьёзно думать. Как-никак, опыт был: и колоний нагляделся, и отца на моих глазах скручивали и увозили…

Девчата, собравшиеся на широком каменном крыльце (инвалид сказал, что это педагогический лицей), друг дружке показывали на нас, игриво привлекали наше внимание. И надо же было Афонину, дураку, закурить свою длиннющую, с мундштуком, сигарету, и этим самым он чуть не сгубил себя и меня заодно, потому что эти синички тугозадые, увидев, что русский солдат курит такие шикарные сигареты, тотчас сбежались и, бестолковые, стайкой окружили нас. Часовых-то, стоявших на боевом посту, окружили плотно! Каково? Верный кандей, а то и похуже. Синички щебетали и просили дать им таких сигарет. Одна, уже окончательно осмелев, тянулась погладить щеку Афонина, покрытую редким пушком, другая нахально гладила тонкими, с перламутровыми ноготками, пальчиками погоны на моём плече. Погоны, я уже говорил, в нашем батальоне, красные. Я чувствовал, что и физиономия у меня в этот момент такая же красная, если не более. Другие девчонки, лепеча по-своему, уже заглядывали в кузов «студебеккера». Мне надо было срочно производить какое-то действие, ну может, немедленно производить выстрел предупредительный в небо, тем самым распугать пигалиц. Но это было бы уже глупее глупого – такая мера. Смех на весь батальон будет. Открыл пальбу против девчат.