Владимир Войнович - Жизнь и необычайные приключения писателя Войновича (рассказанные им самим)
— Говорят, у их денег нет. А откуда ж у их будут деньги, если этот все лежит и лежит. Больной, что ли?..
Моя жена жаловалась, что клопы житья не дают. Полина Степановна и это прокомментировала:
— Клопы, говорит, замучили. И откуда у их клопы? Это у мине клопы, у мине ж мебель!
Услышав, что я устроился на работу, старуха этот факт оценила скептически:
— Нет, этот долго работать не будет. Лежать-то лучше…
Вопреки ее предсказаниям, я не только ходил на работу, но и заработки мои вдруг возросли до пределов еще недавно не представимых.
Моя теща Марья Ивановна Болтушкина, деревенская малограмотная женщина, никак не могла понять, что хорошего нахожу я в таком бессмысленном занятии, как писание каких-то слов на бумаге. Она считала, что работать плотником или хотя бы, как ее муж, сторожем, не только выгоднее материально, но и полезнее для здоровья.
— И-их, паря! — недоумевала она. — Зачем же тебе головку-то ломать? Она ж у тебя одна.
Причудливым было и ее представление о том, с кем я якшаюсь. Услышав однажды по радио сообщение о том, что в нашу страну прибывает с визитом премьер-министр Великобритании сэр Гарольд Макмиллан, она спросила:
— Это твой Камиллан? — имея в виду моего друга Камила Икрамова.
В том счастливом для меня сентябре 1960-го был день, когда я получил одновременно месячную зарплату, гонорар за песню и аванс в «Новом мире» — 10 тысяч рублей. Таких денег я в жизни своей не только не держал в руках, но и не видел. По дороге домой купил бутылку шампанского, колбасу, сыр, банку красной икры, банку черной. Зайдя в комнату, где полуторагодовалая Марина спала в колыбели у окна, я разложил на столе снедь, распечатал пачки с деньгами, сложил в кучку и прикрыл газетой. Пригласил жену и тещу к столу. Они, увидев на столе такое изобилие, выразили недовольство, что я трачу на такую ерунду последние деньги. Я возразил:
— А это не последние!
Сорвав газету с денег, я подбросил их к потолку — и червонцы щедрым красным дождем посыпались на пол, на стол и в колыбельку.
Обе женщины потеряли дар речи, потом теща воскликнула:
— И-их, паря!
И вдвоем они поползли по полу, собирая купюры.
Полина Степановна рост моего благополучия тоже заметила и, обращаясь к своей кухонной аудитории, удивлялась:
— Интересно, как люди исхитряются на одну зарплату столько покупать. Себе пальто купил, жене пальто купил, вчерась телевизер пронес, как сундук…
А когда я поставил в коридоре смазанный тавотом мотоцикл, Полина Степановна замолчала, поняв, что клопам теперь и у меня будет вольготно.
На пыльных тропинках
Мою песню о космонавтах по нескольку раз в день передавали по радио, пели в ресторанах и в пьяных компаниях, когда мне позвонила незнакомая сотрудница музыкальной редакции.
— Владимир Николаевич, у вас есть очень хорошая песня. Мы хотим записать ее на пластинку.
— Очень хорошо, — сказал я. — Давно пора.
— Но у нас к тексту есть одна претензия. Там у вас написано: «На пыльных тропинках далеких планет». Почему эти тропинки пыльные?
— Видите ли, — взялся я объяснить. — На этих планетах дворников нет, а пыль космическая оседает.
— Ну да… Может быть, оно и так, но вы как-то этим снижаете романтический образ. Давайте лучше напишем «на новых тропинках».
— Нет, — возразил я. — Это никак не годится. «На новых» можно написать, если имеется в виду, что там еще были старые.
— Хорошо, тогда напишите «на первых тропинках».
— Не напишу я «на первых тропинках».
— Почему?
— Потому что на пыльных тропинках — это хорошо, а на первых — это никак… Я отказался менять текст, музыкальная редакция отказалась издавать пластинку. Но летом 1962 года мою песню дуэтом спели в космосе космонавты Николаев и Попович. Хрущев устроил им грандиозную встречу и, размахивая руками, прочитал с выражением с трибуны Мавзолея:
— На пыльных тропинках далеких планет останУт… — Он запнулся, подумал и исправил ударение: — ОстАнутся наши следы!
Вокруг песни и ее авторов начался ажиотаж. «Правда» напечатала тест в двух номерах подряд. Сначала красным шрифтом в вечернем экстренном выпуске, затем черным шрифтом в будничном утреннем номере.
И сразу мне позвонила дама из музыкальной редакции:
— Владимир Николаевич, мы немедленно выпускаем вашу пластинку!
— Что значит немедленно? — сказал я. — А вы спросили разрешения у автора?
— А вы можете не разрешить?
— Нет, почему же. Я разрешаю, но у меня есть поправка.
— Какая поправка? — спросила дама настороженно.
— Небольшая, — сказал я. — Там есть строчки насчет пыльных тропинок, так я бы хотел их как-нибудь переделать.
— Вы смеетесь! — закричала она. — Вы знаете, кто цитировал эти строки?
— Я знаю, кто цитировал. Но я также знаю, кто написал. Так вот, мне кажется…
Конечно, я над ней издевался. Но, поиздевавшись, разрешение дал.
Глава пятьдесят девятая. Мои редакторы и критики
Тренер, цензор и начальник
Редактор в литературе играет примерно ту же роль, что тренер в спорте. Может быть, он сам не умеет писать (иногда, впрочем, умеет), но если у него хороший вкус, его помощь неоценима.
Любимицей всех авторов «Нового мира» была Анна Самойловна, Ася, Асенька Берзер. Ее ценили, уважали и обожали Виктор Некрасов, Юрий Домбровский, Юрий Трифонов, Виталий Семин. Она счастливо сочетала в себе способности воспринимать новую вещь и как простодушный читатель, и как опытный редактор. Обладала прекрасным чувством юмора и замечала малейшую фальшь. Работая над рукописью, Ася делала на полях едва заметные пометки карандашом, чтобы в случае чего можно было стереть. Но, поскольку замечания ее были убедительны, авторы с ней чаще всего соглашались.
Ася Берзер и Инна Борисова не дали мне возможности в них разочароваться, с Игорем Сацем у меня бывали серьезные разногласия, хотя к «консенсусу» мы, в конце концов, приходили.
«Новомирских» редакторов мне потом было с кем сравнить. В Советском Союзе редактор исполнял и цензорские функции и, как правило, считал себя начальником над писателями. Больше других запомнилась редактор из «Политиздата», где выпускались не только материалы партийных съездов, но и художественная литература. В конце 60-х в ЦК КПСС, видимо, решили отвлечь внимание некоторых фрондировавших писателей от современных тем и создали для них историко-революционную серию «Пламенные революционеры». Поскольку у меня уже были большие трудности с публикациями, попал в эту серию и я — написал по заказу издательства или, точнее, по идее, рожденной в ЦК КПСС, книгу о Вере Фигнер. Мне выделили редактора Аллу, жену очень известного литератора. Алла сразу сказала мне, что я один из ее любимых писателей и что мы с ней, в общем, свои люди и единомышленники. Я ее таковой и считал, пока не закончил работу над повестью «Деревянное яблоко свободы» и с готовой рукописью не явился к Алле.
