Виктория Платова - Stalingrad, станция метро
— А я тебя нет.
— Это понятно. С чего бы тебе было меня замечать?
— Ты видный парень. Ты красивый.
— Да ну… Красивая — ты. Сейчас даже красивее, чем тогда. Намного, намного красивее. Ты теперь взрослая, совсем.
Самое время удивиться. Выпасть в осадок. Разинуть варежку. Охереть до состояния атома, как выражается Праматерь.
Но Елизавета почему-то совсем не удивляется. Удивительно другое: где и когда мог видеть ее дельфин?
— И где же ты меня видел? Когда?
— Года три назад. Может, чуть больше. Зимой, в парке аттракционов.
— Зимой парки аттракционов не работают, — по инерции произносит Елизавета.
— Я знаю. Я и сам удивился — ведь этот-то работал! Хотя народу там было немного, честно сказать. Но даже если бы его было много — я бы все равно увидел тебя. Я наблюдал за вами. Но подойти не решился…
— За нами, вот как…
— Ты была не одна. Со стариком. Очень забавным. Он похож на какого-то актера. Кажется, французского…
— На Бельмондо. Это мой отец.
— Здорово! Я бы пошел на киношку с Бельмондо.
— Я бы тоже пошла.
— А давай узнаем… Может быть, где-нибудь идет киношка с Бельмондо? Сходили бы вместе…
— Потрясная идея. А что мы делали — там, в парке аттракционов?
— Что обычно все и делают. Развлекались. Сначала — на аттракционах, а потом стреляли в тире. А потом взяли шляпы напрокат. Там была будочка со шляпами и вы взяли их напрокат. Кажется, шляпы выглядели как самые настоящие ковбойские.
— Это я взяла ковбойскую, — по инерции произносит Елизавета. — А Карлуша… Моего отца зовут Карлуша… Карлуша взял тирольскую, потому что он немец.
— Настоящий немец?
— Конечно.
— И вы живете в Германии?
— Нет. Мы живем здесь.
— И я живу здесь. Разве не здорово?
— Лучше и быть не может.
— Я часто о тебе вспоминал. Все это время… Знаешь, как я жалел, что не подошел тогда? Но было бы глупо подходить… Наверное, твоему отцу это бы не слишком понравилось…
— Что бы ему не понравилось?
— Что его дочь приглянулась какому-то сомнительному типу…
— А ты сомнительный тип?
— Нет… Но он вполне мог так подумать.
— А я тебе приглянулась?
— Очень.
— Ты случайно не токарь-карусельщик?
— Нет, а что?
— Мои подруги говорят, что на меня может запасть только токарь-карусельщик. Что токарь-карусельщик — мой потолок.
— Твои подруги — дуры. А я не токарь-карусельщик. Но если для тебя принципиально, чтобы я был токарем-карусельщиком… Я могу сменить работу…
— Совершенно непринципиально.
— Вообще-то я художник-оформитель. Оформляю витрины в магазинах. Половина Каменноостровского — моих рук дело. Могу устроить экскурсию… По местам, так сказать, боевой славы…
— Потрясная идея. Значит, ты когда-то увидел меня в парке аттракционов… Зимой — в парке аттракционов.
— Это была нехолодная зима.
— Но в тот день шел снег?
— Да. По-моему, это был единственный снег в ту зиму…
Так и есть. Достоверен только снег. Все остальное — никогда и нигде не случалось. Парка аттракционов не существует — это все Карлушина придумка. Жалкие потуги скрыть истину: в тот вечер они встречались с женщиной, давшей себе когда-то труд произвести на свет Елизавету Гейнзе. Карлуша любил эту женщину, но оказался не нужен ей. И Елизавета оказалась ей не нужна.
Что женщина и продемонстрировала.
Да и бог с ней, с женщиной. Лучше бы ее не было никогда. Лучше бы ее не было, а парк аттракционов — был. Тогда бы все встало на свои места. Тогда Елизавета могла быть счастлива — рядом с этим парнем, Иваном.
Инопланетным дельфином.
Тогда она могла преспокойно отправиться с ним в киношку на Бельмондо. На экскурсию по Каменноостровскому, где каждая вторая витрина сочинена его руками. Она могла отправиться с ним куда угодно, куда бы он сказал, куда бы подумал, но… этого никогда и нигде не случалось.
Следовательно, нет и беловолосого гиганта с рыжим рюкзаком. И бедной, некрепкой на голову Елизавете Гейнзе все только кажется. Ведь оранжевого автобуса и остановки, венчающей целую россыпь цельнометаллических улиц тоже, по большому счету, не существует…
Бедная-бедная, сумасшедшая Элизабэтиха. Тронувшийся умом рикиси Онокуни. Несчастный и безумный блюмхен.
— Эй, что-то случилось? — дельфин озадачен. — Ты вроде как расстроена чем-то?
— Ничем я не расстроена.
— Ты, наверное, не веришь мне?
— Почему? Верю. Но можно я пойду?
— Ты не веришь… Я же вижу… Подожди, я тебе покажу кое-что…
Просто наказание какое-то, божья кара!.. Беловолосый Иван реален так, как не был реален еще никто в Елизаветиной жизни. Он реальнее Пирога и Шалимара (теперь и не вспомнить, как они выглядят на самом деле); реальнее Праматери и честного андроида А. А. Уразгильдиевой, реальнее официантов в кафе; реальнее счетов за квартиру и телефон, реальнее двуцветного Ильинского шарфа и Карлушиного аккордеона «WELTMEISTER»; реальнее припаркованных у кафе «Газели» и похожего на крокодила джипа «Infinity». Елизавета в состоянии разглядеть любую, самую мельчайшую деталь его одежды, его лица. На черной ветровке, спрятанной под курткой, написано: «Leon Bourgeois, 84», верхняя пуговица на куртке оторвана с мясом, на правом рукаве — след от широкого мазка белой краской.
У него обветренные губы.
Простенькая серебряная сережка в ухе — в виде кольца.
В режиме самого что ни на есть реального времени он развязывает рюкзак, роется в нем и вынимает потрепанный блокнот.
Не Молескин — другой.
— Вот, смотри! Я рисовал тебя по памяти… — торжественно произносит он. — Я рисовал тебя, видишь!..
Блокнот со слегка пожелтевшими, расслоившимися и кое-где смятыми и надорванными страницами перекочевывает в дрожащие пальцы Елизаветы — его тяжесть хоть и не велика, но тоже вполне реальна. Она видит себя, никаких сомнений быть не может. На целых двух набросках. На трех. На трех и еще на одном, он лежит отдельно, в самом конце блокнота. И он — самый удачный, самый лучший. И даже на нем Елизавета вовсе не красавица, как декларировал инопланетный дельфин.
Она не красавица, но что-то такое в ней есть. Что-то, что-то… что-то, что позволяет перепуганным мальчикам и девочкам доверять ей свои маленькие руки, свои ладони. Но тогда, три года назад… или чуть больше… ничего такого не было и в помине. А он увидел ее такой, какой не видел еще никто. Не хотел видеть. Это потом появились Праматерь Всего Сущего, Илья и все остальные.
