Михаил Литов - Московский гость
— К черту третий путь! — вдруг развязно выговорил он и махнул на Антона Петровича рукой. — Мне теперь плевать и на левых, и на правых! Мы же друзья, ребята. Так угостите меня стаканчиком!
Артисты, опешив, смотрели на этого господина, который не иначе как ложно истолковал их социальное положение и дошел в своей плебейской наглости до того, что запанибрата навязывал им свою дружбу. Хотя Питирим Николаевич пытался говорить с оживлением, с каким-то намеком на поэтическую фантазию в быстро сменявшихся выражениях лица, явно не знавшего сегодня мыла, и держаться с уверенностью завзятого гуляки, который и в годину напастей и личных неурядиц способен оставаться душой самого изысканного общества, у него был вид опустившегося человека. Он сидел перед едва знакомыми людьми в мятом костюме и с сомнительным запахом изо рта и выпрашивал не что иное как подачку, милостыню.
— Я сказал что-то вас удивившее? — продолжал он в том же тоне. — Ну-ну, перестаньте, мы действительно друзья и к тому же повязаны, да, я позволю себе так выразиться, именно повязаны… надеюсь, вам понятно, о чем речь? Я в бедственном положении, но и ваше положение, сдается мне, не краше. С каких пор вы на сцене? Кажется, припоминаю… Но началось-то все с того рокового вечера у вдовы, не правда ли? О, как я радовался, что попал к ней, я ведь был голоден, друзья мои… я и сейчас не сыт, отнюдь… но тогда у меня просто кишки переворачивались и слюнки текли при виде осетрины… Если бы я знал! Я бы не притронулся к ней! Я бы превозмог себя, свой голод, вопли своего возбужденного желудка! Вот тогда все и началось… А теперь мне на все плевать! На ваш третий путь в особенности! Даже если вы скажете мне, что от содержимого того стаканчика, который вы мне сейчас поднесете, у меня вырастет ухо в самом неподобающем месте, я не остановлюсь, я осушу его до дна, у вас на виду! Но я жду, други! Я весь внимание, я готов аплодировать вашей беспредельной доброте!
Артисты тревожно переглянулись. Питирим Николаевич нес околесицу, опускался все ниже, терял человеческий облик, но он был в каком-то особом роде опасен, и они это чувствовали. У него было горящее, воспаленное лицо человека, которому не надо называть свой путь третьим или десятым, настолько он для него единственно возможный и правильный. В его глубоко запавших, обведенных черными кругами глазах мерцали гибельные огоньки, и в них проглядывала душа разбойника, нигилиста, который если уж задумает преступление, убийство — задумает просто оттого, что ему станет невмоготу жить без преступления! — то убьет не первого подвернувшегося прохожего и даже не подлого негодяя торгаша вроде Макаронова, а человека чистого, интеллигентного, хитро рассчитав в извратившемся уме сладость такого убийства. Красный Гигант и Голубой Карлик потому и испугались, что преступность писателя была нацелена именно на них, искавших истинный путь, путь гуманизма и любви. Они желали хорошего, а Питирим Николаевич и намеревался сгубить нечто хорошее. Так что не дать ему водки нельзя было, если они хотели избежать опасности или хотя бы на время притупить ее. Леонид Егорович почувствовал эту опасность острее и пухлой рукой сделал официанту жест, чтобы тот принес требуемое, но Антон Петрович, стыдившийся капитуляции без всякого боя, все же пробормотал:
— А вам разве мало тех напитков, которые выдают сегодня бесплатно на улице?
— Выдают на улице? — страшно удивился Питирим Николаевич. — Бесплатно? Вы, наверное, шутите? Мы что, уже загремели в коммунизм?
— И не думал шутить, — сухо возразил Антон Петрович, — да и никакого коммунизма. Мэр объявил праздник города, и по этому случаю гражданам предлагается пить хоть до упаду… Странно, что вы этого не знаете.
Писатель заволновался:
— Но я с улицы… И ничего не знал… Вот это да! Но я еще непременно воспользуюсь своим правом на дармовую подзарядку… неужели в самом деле бесплатно?.. а пока… — Он оживился, заметив, что официант приближается с графином на подносе. — Я уверен, что вы не откажете себе в удовольствии сделать доброе дело!
Питирим Николаевич схватил графин, наполнил рюмку и залпом ее осушил, занюхав водку скопившейся на рукаве пиджака пылью и грязью, а затем попросил сигарету.
— Мы не курим, — с достоинством возразил Антон Петрович.
— Не курите? Какая досада! Ну ладно, перебьюсь… пока перебьюсь! Или этот холуй, что так своевременно прибежал с графином, он, может быть, принесет и пачку сигарет?
— Теперь вам лучше уйти… — начал Голубой Карлик.
— Слушай, голубой, друг ты мой ситцевый, я что, не вписываюсь в интерьер этого шикарного заведения? — перебил писатель с нехорошим смехом. — Это вы хотите сказать? Мое место на улице? Тем более что там бесплатно поят и кормят, если верить вашим словам… Я воспользуюсь случаем, непременно, но не надо меня торопить… Не надо меня гнать! Я конченый человек, согласен, но вам ли, добрым и жизнерадостным артистам, не знать, что любой человек заслуживает внимания. Прошу обсудить со мной ситуацию… впрочем, согласен только присутствовать при обсуждении, ибо ничего так не желаю, как услышать ваше мнение. Надеюсь, вам не надо объяснять, что это свинство? Я о мэре и его празднике… Свинство! И убожество! С одной стороны, свинство власть предержащих, а с другой, убожество наших верноподданных граждан! Праздник? Но позвольте спросить, какой же праздник у тех, кто встречает его в страданиях, на которые их обрекли именно эти делатели праздников? Вот вы, любезный, — Питирим Николаевич, наполняя новую рюмку, пальцем свободной руки ткнул в грудь Леонида Егоровича, — не скрываю изумления, видя, как вы раздобрели. Но не по моей вине, правда? Очень надеюсь, что не по моей. И, кажется, не ошибусь, если скажу, что по вине все тех же господ, которые нынче призывают нас что-то там праздновать. А мой мальчик, мой бедный мальчик, который взял на себя все недоумения, возникшие у меня в связи с обретением клешни вместо вот этой здоровой и прекрасной руки? — Он выпил с горестным, страдальческим выражением на небритом, осунувшемся лице. — Но молчу… бесплатная водка и закуска… это хорошо, если, конечно, вы не лжете, не сочиняете, чтобы вытурить меня на улицу. Я непременно воспользуюсь! Отлично проведу время. Но не надо меня подгонять, тем более гнать, друзья мои, гнать взашей. Мне больше не к кому идти, я не зря прибежал сюда, я знал, где искать тех единственных, кто еще сохранил каплю сочувствия ко мне… ко мне в моем горе и сомнении и прочих нехороших вещах… Я остался один, бросил все, почти не бываю дома, да и что мне там делать? Сумасшедшая мать, нищий брат… однако эти на скорую руку выписанные характеристики можно без ущерба истине поменять местами, так и сделайте! В любом случае вы увидите неприглядную картину… Разумеется, друзья мои, это картина человеческого горя! Я от нее убежал, в какой-то момент решив, что лучше повеселиться в меру возможностей, чем с обливающимся кровью сердцем наблюдать всякие безобразные сценки. Да и деньги в тот момент у меня еще были, их украли позже, когда я сладко спал в канаве… помогите кто чем может, помогите бедному писателю, ребята! Одну из ночей я провел на улице, на лавке в парке, накрыв голову газетой, — весьма здоровый и освежающий отдых, но проснулся я все-таки с головной болью. Не исключено, что накануне мне надавали затрещин и оплеух, почему бы и нет, так бывает со скользящим по наклонной плоскости типом. Другую ночь я задумал провести у матери моего бедного мальчика, в подвале, где он обретался до своих тюремных будней. Я как мог объяснил старой перечнице, что полон дум о ее чудесном сыне, всегда был к нему расположен и обращался с ним на редкость благосклонно, в силу чего он и нашел во мне второго, а по сути первого и несравненно лучшего отца. И даже если она, преклонных лет мегера, не желает придавать особого значения изложенным фактам, она все же должна почувствовать своей грубой душой, что дело тут, как ни верти, из ряда вон выходящее, светлое, прекрасное, а потому ей и следует пустить меня для ночлега, который я намерен устроить себе на опустевшем ложе нашего сына. Но эта паскуда совершенно не пожелала меня понять, напрочь отвергла и подняла дикий шум, словно я резал ее. Она визжала, и я невольно обратился в бегство. Но вы бегали когда-нибудь в темноте, в чернильном мраке, в который по ночам погружаются подвальные помещения некоторых наших домов? Занятие, которого не пожелаешь даже врагу. Я очутился в незавидном положении, благо еще, что мегера не стала меня преследовать, заперлась в своей конуре и умолкла. Я просто прилег на пол в той темноте, у меня не было другого выхода… там отличный испытательный полигон для тех, кто ищет третий путь, рекомендую… Крысы, пауки, какие-то неопознанные твари, так и норовящие заползти на твою бренную плоть. А утром, при первых, неизвестно откуда проникших бликах солнца, меня разбудила тяжелая и грубая поступь какой-то основательной супружеской четы, собственно, они наступили на меня своей поношенной и вонючей обувью, стопами своими, попрали меня, считая это за свое право, поскольку обитали где-то в том же подвале… И, разумеется, тоже подняли шум, но с уклоном не на освобождение от моей персоны, а на ее захват с последующим препровождением в участок. Дескать, я что-то украл… Это я-то! Барахтаясь на полу, я растолковал им, что не опустился еще до такой степени, чтобы воровать в грязных и темных подвалах, а затем в них же устраивать себе ночлег. Мы расстались друзьями, во всяком случае у меня осталось такое впечатление — очевидно, просто потому, что мне вдруг посчастливилось ловко вскочить на ноги, увернуться от их хватающих дланей и унести ноги в жизнь вольного города Беловодска… А теперь я здесь, среди друзей… Питаю надежду, что вы не будете возражать, если я немного задержусь.
