Теодор Рошак - Киномания
— Несомненно.
— Прошу прощения, — быстро извинился я, — Просто я так мало знаю о религии.
Его твердый, устрашающий взгляд неподвижно остановился на мне.
— Это вполне очевидно, профессор. Поэтому-то я неохотно и говорю с вами о нашей вере. Современный разум потерял восприимчивость к религиозному слову. Вот почему эти материи часто понимаются неправильно. Видите ли, теология — тонкая наука. Чтобы понять в полной мере ее нюансы и оттенки, требуется подготовленный ум. Например, если бы я сказал вам, что наша церковь старше христианского откровения, то интересно, как бы вы это поняли? Может ли христианская церковь быть старше Христа, а состояние благодати — предшествовать тайне Голгофы? Возможно, именно это и гарантирует чистоту доктрины — то, что мы, то есть наши предшественники, были удостоены милости первыми услышать благую весть, когда она пришла. Мы были чутким ухом, глазом, способным видеть. Как вы понимаете, здесь кроется парадокс. Мы — истинные христиане, потому что мы старше христиан. Можем ли мы предполагать, что нас поймут?
— Ясно… Мне кажется, я…
Он понимал, что его ответ выше моего разумения, но продолжал, не дожидаясь моей реакции.
— Есть и еще одна причина моей сдержанности. Вы пришли к нам, поскольку вас интересует Макс Кастелл. Уверяю вас, мы были бы готовы предоставить вам любую информацию о его ранних годах, если бы таковые материалы сохранились. Но, как я вам сказал, их нет. Далее, было бы в высшей степени неверно полагать, что творения позднего Кастелла связаны с нашим религиозным учением, хотя, как я вижу, именно к этому предположению вы склоняетесь. Поверьте мне, герр Кастелл очень быстро отошел от нашей веры, в особенности после отъезда в Голливуд. Там он стал частью совсем другой культурной среды — более мирской. Вероятно, это было неизбежно. Мы продолжаем уважать Кастелла за его мастерство кинематографиста. Вот почему я высоко ценю ваше предложение прислать копию «Иуды Йедермана». Но меньше всего мне бы хотелось, чтобы содержание фильмов Кастелла как-то соотносилось с нашим учением. Это было бы в высшей мере прискорбно.
— Так ваши доктрины… они тайные? То есть вы бы предпочли, чтобы я не задавал свои вопросы?..
— Тайные? — Он помедлил, взвешивая это слово, — Я бы, пожалуй, сказал… укрытые. Да, укрытые, как София на благословенной фреске. Как укрывают драгоценные рукописи, чтобы защитить их от губительного воздействия солнца. Мы не пропагандируем свою веру, чтобы вербовать новичков, профессор. Нам даже научных исследований не требуется. Есть материи, которые могут быть искажены не только откровенной предвзятостью, но и объективностью, продиктованной лучшими побуждениями.
Я почувствовал, что отчаянно краснею под его пристальным взглядом.
— Уверяю вас, доктор, я бы отнесся к вашему учению с полным уважением.
Он опять продолжил так, будто я не сказал ни слова.
— К счастью, наш век отличается материализмом, а следовательно — и широтой взглядов. Поэтому нет необходимости держать свои верования в «тайне». Напротив, таинственность лишь привлечет больше любопытных глаз. В этот демократический век все должно быть абсолютно открыто, верно? Хотя при этом публика едва ли понимает даже малую долю того, во что, по ее мнению, она имеет право совать нос. Если я вам скажу, что мы — катари, то поймете ли вы, что когда-то для нас означала тайна и почему даже сейчас мы предпочитаем оставаться в укрытии.
— Катари… — Я чуть было не попросил его продиктовать мне это слово по буквам.
Он внимательно смотрел на меня.
— Я полагаю, это имя мало что вам говорит.
Я ощущал, как пылают мои щеки. Никогда в жизни я еще не чувствовал себя таким глупцом.
— Кажется, кое-что я помню… говоря откровенно… нет, я… — И тут меня словно бы осенило. Он использовал это слово во множественном числе и произносил его по-латыни. Катари. Он имел в виду катаров, еретиков, против которых с таким неистовством ополчился отец Розенцвейг в своем маленьком трактате. Словно умоляя об интеллектуальной милости, я спросил: — Вы имеете в виду катаров?
Он снисходительно кивнул.
— Да, катаров.
Конечно же, я почти ничего не знал о катари, даже если называть их катарами. В этом вопросе я плавал, как первоклашка. Но мне вспомнился один пункт, который мог объяснить скрытность доктора Бикса. Пытаясь задать этот вопрос как можно вежливее, я спросил:
— Когда-то их, кажется, считали еретиками? В Средние века. Если не ошибаюсь, с ними как-то были связаны тамплиеры.
— Кем считались еретиками? — холодно спросил он в ответ.
— Церковью.
— Римской католической церковью, — вы хотите сказать. — Он сделал эту поправку так, чтобы ее весомость обрушилась на меня тонной кирпичей. — Они до сих пор считают нас еретиками. Ересь не исчезает просто так, с течением времени. Если ты был еретиком, то еретиком и останешься. Клеймо не исчезает. В Средневековье это было клеймом в буквальном смысле. Вот здесь! — Он с такой яростью указал себе на лоб, что я почти увидел, как пламя сжигает его плоть в том месте, где палец прижался к коже — прижался, надавил и повернулся. — Те, кого не сожгли — не сожгли заживо, — получали это клеймо на лоб пожизненно. В основном это были дети, отмеченные Каиновой печатью. Изгои, вынужденные странствовать по дорогам преследующего их мира. Многие из них голодали, многих на дороге забивали до смерти злые люди.
Его голос сорвался на высокие нотки, отчего у меня мороз пробежал по коже. Бикс относился к судьбе этих своих далеких единоверцев так, словно их страдания происходили у него на глазах. Он говорил, а у меня в памяти всплывали образы, виденные в церкви, — замученные, расчлененные тела, лица, сведенные судорогой боли. Пытаясь его успокоить, я предложил слабое утешение:
— К счастью, церковь — римская католическая церковь — больше не преследует вас.
Доктор Бикс ответил с горькой иронией:
— У нее просто нет таких возможностей. Ни в Швейцарии, ни в Голландии, ни в Штатах… нигде. Она потеряла свою власть, а в остальном ничего не изменилось.
— Но все же мы живем в более терпимые времена, — добавил я.
— Общество, которое несерьезно относится к религии, несерьезно относится и к ереси. Мы же, конечно, в свой черед считаем ересью католическую церковь. В современном мире эти диспуты, касающиеся веры, приобрели другие формы и происходят по другим правилам. Но они никуда не деваются, профессор.
Наконец ему удалось добиться своего — я чувствовал себя настолько неловко, что решил уйти. Возможно, это и было целью его сдержанной, но выбивающей из равновесия вспышки.
— Не смею больше вас задерживать, — сказал я, — Но есть столько всего, что я хотел бы узнать. Не могли бы вы порекомендовать мне книги, которые я мог бы прочесть о вашей секте. — Я даже не успел еще произнести этого слова, когда понял, что совершил ошибку.
— Секте? — Доктор Бикс смерил меня испепеляющим взглядом.
— Я хотел сказать — церкви.
Он глубоко вздохнул, явно пытаясь сдержать гнев.
— Есть много чисто научных книг о катарах. Этот предмет имеет налет сенсации — кровопускание и все такое, — Он повел рукой в сторону книжных полок вокруг нас. — Здесь вы можете видеть несколько книг такого рода. Буду с вами откровенен, профессор Гейтс. Я бы не рекомендовал вам ни одну из этих работ — ни одну. Они поверхностны до неприличия. Каждая содержит ужасающие ошибки. Конечно, вы можете отправиться в любую библиотеку и принести домой целую стопку таких книг, прочесть их и льстить себя мыслью, что вы что-то узнали о нашей вере. Это убеждение будет ошибочным. К вашему невежеству лишь добавятся многочисленные ложные представления.
Он был готов оставить меня висящим в этом интеллектуальном вакууме.
— Но что бы вы мне посоветовали, если я хочу узнать о вашей церкви?
Он устремил на меня самый пронзительный за этот день взгляд.
— Если кто-то задает вопросы, это еще не значит, что он будет в состоянии понять ответы. Вы сделаете нашей вере огромное одолжение и избавите себя от большого профессионального позора, если просто усыпите свое любопытство. Занимайтесь исследованиями фильмов, профессор. Относитесь к своему мистеру Каслу, как он того заслуживает — как к создателю иногда умных, а чаще банальных маленьких картин, развлечения для разового потребления миллионов невежд. Уверяю вас, нет никакой нужды связывать нашу церковь с вашими исследованиями.
Мы обменялись еще несколькими словами об «Иуде Йедермане», копию которого я обещал прислать, как только она будет готова, и вскоре доктор Бикс выставил меня за дверь. И, подумал я, из своих мыслей. Такси, которое я остановил, тронулось, и я в последний раз бросил взгляд на мрачное, старое здание. Его фасад больше чем когда-либо напоминал печальное, недоверчивое лицо, смотрящее мне вслед настороженными глазами. Я уезжал, не узнав и малой доли того, что хотел узнать.
