Мари-Клер Бле - Современная канадская повесть
Я вновь и вновь воскрешаю среди непереносимой пустоты гостиной эти тени, ибо чувствую, что у меня вырвали из рук разгадку. Я держал в руках ниточки судьбы Мадлен, но понял это слишком поздно, когда они уже порвались. Глухое страдание, которое точит меня, порождено мгновением, когда я должен был что-то предпринять, но ничего не предпринял. Однако прошло уже три месяца с тех пор, как занавес упал, и здесь давно уже дают другой спектакль.
Сегодня я возобновил консультации. На прием пришли две женщины. Доктор Лафлер, Артюр Прево и Кури тоже нанесли мне визит. С их помощью я смог увязать минувшее и настоящее.
Я дал в газете объявление, что с сегодняшнего дня снова начинаю практиковать. Но после полудня мужество оставило меня. Мне вдруг мучительно не захотелось возвращаться к прошлому, опять выставлять себя им на позорище, но едва раздался звонок, как я непроизвольно поднялся. Рефлексы все еще срабатывают.
Женщины, которым нужно было только одно — поглазеть на мое горе, явились с каменными лицами, даже не пытаясь изобразить сострадание.
— Ах! Все это очень печально, доктор. Но она наказана по заслугам!
Я вскипел. Наказана! Она! Да вся ее жизнь была сплошным терзанием. Чтобы взять себя в руки, я принялся перекладывать на столе бумаги. Потом спросил:
— Наказана, мадам? За что?
Она разинула рот, не смея сказать мне в глаза то, что говорит за моей спиной весь город. Я вывел ее из замешательства, назвав цену консультации, — цену беседы о ее муже и детях. Обе женщины разглядывали меня с хорошо знакомым мне выражением лица: так все они обычно смотрят на человека, который скоро умрет.
Доктор Лафлер приветствовал меня сердечной, чуть усталой улыбкой. Не знаю, было ли ему известно о моих семейных сложностях, но он никогда не касался этой темы. Сегодня он не мог избежать необходимости выразить мне соболезнование, и я весь сжался. Он спокойно взглянул на меня своими молочно-голубыми глазами.
— Ну, как прошел прием?
Он не осмелился добавить: «Не слишком мучительно?» Глядя в его безмятежное лицо, я был не в силах признаться, что мне пришлось медленно, по капле, глотать яд их жестокости. Я навсегда останусь здесь «человеком, чья жена…».
— Пришли всего две женщины.
— Вы очень мне нужны. Мои ноги не выдерживают этой жары. В лучшем случае я могу работать по нескольку часов в день, и то с утра. Значит, только больница и прием дома. Я уже неделю не езжу по вызовам.
Он улыбнулся, как-то странно наморщив лоб.
— Я начинаю чувствовать свое сердце. Не гожусь я больше на то, чтобы помогать увеличивать население Маклина.
Он не дал мне времени запротестовать.
— Сегодня ночью или завтра должна рожать Мари Теру. Не можете ли вы взять это на себя?
Мари Теру. Она рожает каждый год и всякий раз чудом остается жива. Розовая кровь течет и течет. Доктор Лафлер принимал роды еще у ее матери: у той кровь тоже свертывалась плохо, причем в те времена переливания были редкостью. Ему случалось сидеть возле нее целую ночь, вводя соляной раствор, кое-как восполнявший потерю жиденькой светлой крови.
Я согласился. Старый доктор умолк на минуту, потом глухо сказал:
— Вам придется здесь нелегко.
Никто в городе не ожидал, что я вернусь. Слова доктора Лафлера создали между нами атмосферу, опасно располагающую к откровенности, атмосферу тепленько-сладкую, — когда было бы так легко призвать доктора в свидетели и поведать ему все разом. «Я ведь не железный, доктор. Эти несколько месяцев совершенно опустошили меня. Вся моя душевная энергия ушла на бесплодные попытки осмыслить происходящее и смириться, позволить отнять у себя все, чтобы другой человек был счастлив. И я потерпел поражение. Все оказалось впустую, все зря. Город понял из этого лишь то, что хотел понять, но сегодня вечером я почти готов признать его правоту». Что ответил бы мне этот добросердечный человек? Он мог бы только попытаться понять, так же, как и я.
— Посмотрим. Я положил себе испытательный срок.
Старый врач наклонился вперед, словно решившись однажды высказаться до конца.
— Я никогда не давал вам советов. В моем возрасте это слишком легко и… бесполезно. Но сегодня мне все-таки хочется это сделать. Я знаю жителей нашего города уже больше сорока лет. Они беспощадны и к себе, и к другим. Для них вы единственный виновник. Вы единственный, кто не пострадал…
— Не пострадал?
Этот крик вырвался у меня невольно. Я с трудом удержался, чтобы не расплакаться от неожиданной обиды.
— По их мнению, вы не пострадали. Они считают, что вы сами виноваты в своем несчастье.
— А вы как считаете, доктор?
Мне вдруг стало жалко себя. В конце концов пусть он ответит, ведь мне так важно знать! Взгляд доктора омрачился. С моей стороны это было некоторым насилием над его застенчивостью.
— Как считаю я? — медленно проговорил он. — Я никогда вас не судил. Мне не так много известно о вас — только ваша работа, ну, и еще то, что известно всем… Я долго пытался вас понять. Мой вам совет — уезжайте. Вы молоды. Вы можете в другом месте начать все сначала. А здесь уже поздно.
— Но они осудили меня, даже не выслушав, ничего не зная!
Мой ответ вызвал у него чуть заметную улыбку.
— Не выслушав! Я еще не знаю ни одного случая, чтобы город выслушивал того, кого осуждает. И даже если бы вас выслушали, это ничего бы не изменило. Они боятся громких слов, а простых вы не нашли бы в свое оправдание. Вас обвиняют в малодушии. Вам никогда не простят этого, и всей вашей жизни не хватит, чтобы снять с себя обвинение.
Я внутренне содрогнулся. Мне читали обвинительную речь после приговора. Малодушие! Я проглотил это слово, как лекарство, закрыв в страхе глаза, чувствуя себя больным какой-то непонятной болезнью, не имеющей определенного очага. Какое дряблое, вязкое слово!
— Я могу помочь вам устроиться в другом городе.
Я поднял голову. В дверях с тусклым, ничего не выражающим взглядом стоял Кури. Он вошел, не позвонив, Кури вообще в двери не входит, а проскальзывает. Он, видимо, слышал последние слова доктора. Я пристально посмотрел на него. Лицо его ничего не выражало. Он спокойно сказал:
— Я зайду попозже. Извините.
Но доктор Лафлер уже встал и начал прощаться. Взгляд его выдавал усталость. Он протянул мне руку.
— Я загляну к вам завтра. Надеюсь, Мари Теру не родит до утра. Известите меня, если у вас будут затруднения.
И, ссутулившись, склонив голову набок, он вышел.
— Ну, Кури! На что жалуешься?
Кури все еще стоял в дверях, худой, черный, загадочный. Он скользнул к креслу, из которого только что поднялся доктор Лафлер, и неторопливо сел.
— Ни на что. Я просто пришел повидать вас.
Торопить Кури бессмысленно. Сцепив пальцы, он смотрел прямо перед собой; волосы его были взъерошены, лицо неподвижно. У Кури всегда будет нечиста совесть из-за револьвера.
— Вам не следовало бы сидеть в четырех стенах.
— Куда же, по-твоему, я должен отправиться?
— Не знаю. Может быть, в путешествие.
— Я только что три месяца отдыхал.
— Ну…
Еще одна долгая пауза. Он запустил руку в волосы.
— Вы бы доставили большое удовольствие мадам Кури, если бы приехали на несколько дней погостить к нам на озеро.
Озеро — это персональный земной рай Кури, в нескольких милях к югу от Маклина. Он сам проложил туда дорогу через лес для себя и своей семьи, выстроил там огромный дом в том же стиле, что и его ресторан, и похоронил прекрасный пляж под бетонной эспланадой. Кури живет там пять месяцев в году с женой и малышом, не принимая за все время никого, кроме одного-двух гостей. Кури — мой ангел хранитель.
— Спасибо, Кури, но я снова начал работать. Я действительно не могу сейчас все бросить.
— Вы могли бы приезжать по вечерам. В такую жару у нас лучше спится.
— А как же ночные вызовы?
— Есть и другие врачи.
Оказывается, я не единственный врач в Маклине — это была для меня большая новость. Кури снова погрузился в молчание. Потом лениво полез в задний карман и вытащил оттуда бутылку виски. Одна из его странностей. Где бы вы ни были, когда вы меньше всего этого ожидаете, он извлекает откуда-то бутылку виски и приглашает вас выпить. О том, чтобы отказаться, не может быть и речи. Потом Кури пожал мне руку и исчез так же, как и появился — медленно и бесшумно.
Следующим вошел Артюр Прево, который не провел в моем кабинете и двух минут. Он был очень официален — классическое воплощение бизнесмена — и сказал мне, что ожидает меня завтра у себя в магазине.
— Вы понимаете, почему я не требовал раньше… Эти события… Но теперь пора привести наши дела в порядок.
Сирена, предупреждающая город о начале взрывов, воет пронзительно и надсадно. А через несколько секунд раздаются и сами взрывы. Они сотрясают дом, волнами прокатываются по городу и замирают среди холмов, по ту сторону озера. Двадцать минут двенадцатого. Я стаскиваю с себя прилипшую рубашку и подхожу к окну, тщетно ища прохлады. Внизу мотоциклы тарахтят громче прежнего. Напротив, у доктора Лафлера, свет во всех окнах погашен. Чуть багровеющее над городом небо где-то совсем близко проваливается в яму тьмы. Перед горящей вывеской Кури медленно падает на землю асбестовая пыль. Будет дождь. Когда белая завеса пыли становится видна — это всегда к дождю.
