Вильям Козлов - Приходи в воскресенье
— Отчего же ты не держишь корову? — поинтересовался я.
— Так ведь я, как и все, — сказал он. — Развязался со своей коровенкой в пятидесятых годах и почитай с той поры пью молочко от бешеной коровки… А когда-то хозяйствовал? Мы тогда еще не попали в плен городу. Считались деревней. И был у меня дом — полная чаша, а теперь что дочка моя посадит весной, то и видим с огорода… Разве что на закуску к столу.
Мы пьем чай и слушаем кукушку. И голос ее в этот вечерний час задумчивый и печальный, будто кукушка не другим, а самой себе считает годы, которые ей осталось прожить. Кривин пояснил, что раз кукушка заговорила, будет стоять хорошая погода. И не один день, а с неделю. Сквозь прибрежные кусты видно, как по тихой воде безмолвно расходятся круги. Неподалеку дымится костер. Когда едкий дым отклоняется в нашу сторону, на глазах выступают слезы, но мы костер поддерживаем: во-первых, спасает от комаров, во-вторых, на огонь всегда смотреть приятно.
— Еще по кружке? — предлагает Кривин.
Я не отказываюсь. Нигде так хорошо чай не пьется, как на озере, у костра. Пьем мы из больших кружек, с сахаром вприкуску. Чай хорошо заварен, прямо в котелке, горячий, и края кружки обжигают губы. Мы сосредоточенно дуем на коричневый напиток и звучно прихлебываем. Летучие мыши иногда заворачивают к нам на огонек. Бесшумно махая крыльями, появятся в красноватом отблеске костра и снова исчезнут в обволакивающей темноте бархатной ночи. Совсем близко, устраиваясь на ночлег, сонно бормочут рябчики, в осоке монотонно тянет свою скрипучую волынку хохлатый удод, совсем низко посвистывают крыльями утки. Посвистят, посвистят, потом с негромким кряканьем пошлепаются в воду, где-то у самого перешейка, где ощетинились коричневыми метелками высокие камыши.
— Как дальше-то думаешь, Константиныч? — наконец задал мне вопрос Степан Афанасьевич. Будучи человеком тактичным, он ждал, что я сам заговорю на эту тему, но вот не вытерпел и спросил. Точь-в-точь такой же вопрос перед отъездом задал мне Иван Семенович Васин. Он сказал, что был в отдаленной бригаде и на обратном пути завернул сюда, будто носом почуяв, что я здесь. Иван Семенович без лишних слов предложил мне должность сезонного начальника строительства, заверив, что на зарплате я почти ничего не потеряю. А когда поселок построю, с удовольствием возьмет меня своим заместителем. И еще Иван Семенович заявил, что дома будет строить только по проектам Любомудрова, и если завод не сделает ему детали к этим домам, то он поднимет такую бучу… Кстати, еще два председателя соседних колхозов собираются сделать большой заказ на строительство новых поселков.
Когда я сообщил Кривину о предложении Васина, он, смахнув со лба капли пота, кивнул:
— Была бы шея, ярмо найдется…
Васину я пообещал, что подумаю над его предложением, но — хитрый мужик! — он все-таки заручился моим согласием, что строительство поселка в Стансах я в любом случае доведу до конца. Так что через неделю я уже должен обосноваться в Стансах. Там, понятно, нет роскошного кабинета, как в заводоуправлении, а всего-навсего строительный вагончик на колесах с полевым телефоном, который нужно за вертушку вертеть. Насчет выговора Васин успокоил, что обком может не утвердить. Он, как член обкома, на первом же пленуме выступит в защиту нового дела… А он, как и многие, считает, что я не заслуживаю столь строгого взыскания.
Накачавшись чаем до отказу, я помыл посуду и разложил на столе на просушку. Кривин подбросил в костер сучьев и, прикурив от уголька, снизу вверх взглянул на меня.
— Вот скажи мне, Константиныч, как ты считаешь, правильно тебя уволили или нет? — спросил он.
— Я был готов к этому, — ответил я.
— Не пойму тебя, Константиныч, большим человеком был, все имел, и вот… как говорится, коту под хвост!
— Не поймешь, пожалуй, — сказал я. Не хотелось мне снова бередить себе душу подобными разговорами.
— Какая она штука, жизнь-то… — раздумчиво продолжал он. — Сначала ты меня турнул из цеха, а теперь вот тебя самого коленом под зад с завода… Ты не подумай, что я на тебя в обиде… Меня за дело, сам виноват. Кто пьяницу будет на хорошей работе долго держать? А ты, я слышал, главный цех остановил и начал делать совсем другие детали к домам… Скажи на милость, зачем тебе все это надо было?
— Не один ты меня об этом спрашиваешь!
— И дачи, говорят, ты себе на этом деле не построил, и капиталу не нажил…
— Да разве в этом дело?
— Тогда в чем же? Сделай малость, растолкуй!
Делать было нечего, и я, как мог, объяснил Кривину все, что произошло на заводе. Многое он и сам знал. На базу в субботу и воскресенье приезжают заводские, только и разговору об этом, так что наслышался…
Я думал, он начнет и дальше расспрашивать, но Степан Афанасьевич пристально всматривался в меня и молчал. От мучительного напряжения на лбу у него собрались морщины, один глаз замигал. Он даже позабыл про окурок, и когда прижег пальцы, щелчком послал его в догорающий костер.
— А ведь я тебя, Константиныч, мать честная, только сейчас узнал, — сказал он с облегчением. — Ты меня, оказывается, не один, а два раза уволил с работы…
Что-то в его лице и мне показалось знакомым, но если я и встречал этого человека, то очень давно, и он здорово изменился… И тут он несколько раз кряду мигнул. Сначала одним глазом, потом вторым… И я вспомнил 1946 год, полутемную столовую на берегу Ловати, дощатый стол с грязной скатертью, дядю Корнея с Петром Титычем и подвыпившего худого парня с жидкой кисточкой на голове — сейчас у Кривина волосы совсем поредели, а на лбу глубокие залысины, — парень стаканами глушил водку, подбадривая себя фразой (кажется, он только это и произносил): «Какой шоферюга не пьет!..»
— Этот бандюга Корней, — будто продолжая мои мысли, сказал Кривин, — угнал мою полуторку, а меня запихал в свою… Ну, а когда началась вся эта заварушка, я-то ведь оказался без машины, и меня под горячую руку шуганули с автобазы… Значит, это ты был с ним тогда? А я уж который день ломаю голову: где же видел тебя? И вот, слава богу, вспомнил! На суде-то я тоже был, проходил свидетелем… Отчаянный ты был парень, раз самого Корнея не побоялся. У него ведь рука не дрогнула бы и человека порешить, коли тот встал ему поперек дороги.
— Не слышал, где он? — спросил я.
— Корней-то? До пятидесяти лет таскался по разным тюрьмам, а потом как отрезал! В Усвятском районе у него мать жила, так вот, когда померла, он там и поселился. У них свой дом и все такое. Пчелками занялся… От кого-то слышал, что он лучший пасечник в районе. Не знаю, сейчас жив или нет. Ему уже, наверное, за семьдесят.
