Дмитрий Быков - Орфография
— Да ведь это все ложь! — шепотом закричал Корабельников. Он боялся разбудить ребенка, которого повели спать. — Они врут на каждом шагу — или вы не видите? Их силком согнали во дворец, для них устроили резервацию, мы собрались в пику им… Вы и дальше хотите терпеть все это?
— Почему же терпеть. Напишите ответ, я уверен, что опубликуют…
— Мой ответ будет — оторвать Гуверу руки, чтобы больше такого не писал.
— Ну, это еще кто кому оторвет, — холодно сказал Чарнолуский. — Он тоже, говорят, детина здоровый.
— Александр Владимирович, пролетариат не для того делал революцию, чтобы ходить в Художественный театр.
— Конечно, нет, — кивнул Чарнолуский. — Пролетариат делал революцию, чтобы ходить в синематограф.
— Вы это всерьез?!
— Слушайте, товарищ Корабельников, — неожиданно жестко сказал комиссар, и в эту секунду Корабельников понял, почему этот смешной оратор и слабый критик оказался в конце концов министром большевистского правительства. — К войне пролетариата за свои права лично вы, насколько я знаю, имеете не самое прямое отношение. И пока еще нарком я, а не вы, — я не позволю вам руками победившего пролетариата сводить счеты со своими литературными противниками и вместо Пролетарской диктатуры устанавливать собственную! Мне эти претензии на то, чтобы быть единственным революционером, до поры забавны, но потом начинают и утомлять, знаете ли! В конце концов, я и сам десять лет мотался по ссылкам и заграницам не для того, чтобы мои дети учили наизусть «ахрр, ахрр, дырбурщил»! Помогаете нам — помогайте, но не ждите содействия во всех своих безумных планах вроде росписи неба в красный цвет. А когда и кого мне запретить, знаю покуда я сам. Если будет нужно, меня поправит партия. Но не вы, товарищ Корабельников, — вы хорошо меня поняли? Не вы будете указывать мне, кого и когда я должен запретить. Он перевел дух.
— Что до двух товарищей, приданных в помощь коммуне, — я решу этот вопрос, если они вам в тягость.
— Не так думал я поговорить с вами, — после долгой паузы хмуро сказал Корабельников.
— Что ж, и неожиданности бывают полезны.
— Александр Владимирович… — Корабельников вдруг посмотрел прямо в глаза Чарнолускому своими огромными, широко расставленными карими глазами. — Я не в обиде на вас — в конце концов, если вам кажется, будто я свожу свои счеты, будет еще случай убедиться, что это не так. Скажите одно, мне действительно нужно знать. Для себя. Я ни с кем не буду об этом говорить, — хотите, поклянусь матерью, это на Кавказе страшная клятва. Ленин… действительно не сговаривался с немцами? А то пишут… это вранье, да? Чарнолуский не отвел взгляда.
— И вы могли допустить?
— Я не знаю, Александр Владимирович, — честно сказал Корабельников.
— Как вы говорите — клянусь матерью? Страшная клятва? Так вот, клянусь вам сыном. Думаю, эта клятва страшнее.
— Спасибо, — улыбнулся Корабельников. — Спасибо. А этих… этих вы все-таки уберите.
«Этих-то я уберу, — думал Чарнолуский, провожая его до двери и неловко подавая пальто. — Остальных куда дену?»
После ухода Корабельникова он посидел в кабинете, глядя в огонь, но вдруг поднялся и стремительно прошел в спальню. Боба, сущий ангел (в кого только?), мирно спал разметавшись. Предрассудки предрассудками, но клясться бы все-таки не надо… Чарнолуский на цыпочках вышел от сына, позвал матроса и спустился к машине, стоявшей у подъезда.
— На Елагин, — хмуро сказал он.
Матрос Елисеев, разбуженный звуком автомобиля, выбежал на крыльцо, вытянулся, козырнул.
— Добрый вечер, — пробормотал Чарнолуский. — Ну, как тут?
— Без происшествий, — пожал плечами Елисеев.
— Ну, ну, очень рад… Хмелев дома?
— Куда денется.
— Он на втором?
— На втором, шестая дверь.
Чарнолуский расстегнул пальто и, слегка задыхаясь (одышка, старость, черт знает что такое), взошел на второй этаж.
Он был у Хмелева впервые: удивляло малое количество книг (да и книги — все больше не по профессии, а религиозного содержания). Ничего общего с профессорским жилищем, каким его представляют: иконка, лампада, жития — схимник, да и только. Старик явно укреплялся духом в преддверии долгой борьбы.
— Простите, что я без приглашения, Николай Алексеевич.
— Вы здесь хозяин, Александр Владимирович. Прошу. Чарнолуский пропустил колкость мимо ушей.
— Я к вам приехал сообщить пренеприятное известие, — сказал он просто. — Я получил сегодня телеграмму из Москвы.
Хмелев все понял сразу.
— Прикрываете лавочку?
— Да.
— Всех под арест?
— Что вы, Господь с вами, Николай Алексеевич. Идея, кажется, в том и заключается, чтобы распустить вас по домам, а не перемещать всей компанией в камеру.
— Похвально. — Хмелев усмехнулся в усы. — Поняли, стало быть, что затея была ложная?
— Ложная, — кивнул Чарнолуский. — Нельзя облагодетельствовать того, кто избрал лозунг «Чем хуже, тем лучше».
— Лозунг-то ваш, — уточнил Хмелев.
— Был — наш.
— Вот собрали бы вас год назад в тихий пансион под Петербургом — что, не стали бы сопротивляться? Не заговорили бы о подкупе?
— Наверное, вы правы, — кивнул Чарнолуский. — Но подумайте мы ведь вас не просто так распускаем. Каждому пенсию выпишем, с осени, Бог даст, возобновятся занятия в университете — если немец не помешает… Там и академический паек… Оформлять пенсии начнем вот-вот, бедствовать не будете. А нам делить нечего. Я все равно сразу после роспуска коммуны в отставку подаю.
— Это, положим, вам сделать будет трудно, — снова усмехнулся Хмелев. — Начальство ваше в Москве, а мы с вами в Петрограде.
— Ничего, с этим сладим.
— Тэк-с, тэк-с… И на чем же прикажете договариваться?
— Какие приказы, полно вам. Об одном прошу: разойдитесь с миром. Не заставляйте силой разгонять.
— Сколько сроку даете? — Хмелев поглядел прямо в глаза Чарнолускому, и тот поразился его сходству с Розановым: тот же неприязненно-острый взгляд, немного брезгливый, как на известном портрете, — старческое умное лицо, словно говорящее: я столько про тебя знаю, а ты со мной вон как… Что говорить, у Розанова были причины так смотреть.
— Через неделю, думаю, мне придется докладывать об исполнении.
— Тэк-с, тэк-с… Ну, а причина? Непосредственный, ежели угодно, повод?
— Есть и причина, — понимая, что сейчас следует выдержать жанр и все договорить до конца, ответил Чарнолуский. — Есть сведения, что в вашей тихой академической коммуне занимаются отнюдь не только «Всеобщей культурой».
— Ну а как же! — просиял Хмелев. — Еще лексикологией, палеографией, морфологией… Специалистов-то собрали — по всем областям гуманитарного знания!
