Макар Троичанин - Корни и побеги (Изгой). Роман. Книга 1
- 5 –
Молва, конечно, опередила их, и у калитки сына давно уже ждала истомившаяся от тревоги, прослышав, что сын вернулся раненым, мать. Была она такая же чернявая, как сын, худенькая и маленькая, как он. Стояла, держась за забор и вся подавшись вперёд, выглядывая, когда же он, наконец, придёт, прижимая к стиснутым, искривлённым мукой, губам конец лёгкого платка, повязанного узлом на затылке.
- Мама!
Марлен, выпустив чемодан и тросточку, рванулся к ней, припадая на больную ногу и широко раскинув руки.
- Сынок! Вернулся!
И она тоже устремилась навстречу, пересилив внезапную слабость в ногах, захватила обеими руками его голову, притянула к себе и жадно целовала в щёки, губы, глаза, лоб, куда попало, забыв обо всём и приятно ощущая своим почти обескровленным высохшим телом самое дорогое на свете, кому дала жизнь и готова отдать свою. Слёзы струились из настрадавшихся глаз, перемешиваясь с сыновними, было стыдно и больно глядеть на них, и Владимир, прислонившись спиной к забору, отвернулся, не мешая встрече. Оказывается, он зря стеснялся. Из-за всех заборов, ближних и дальних, открыто наблюдали за ними, нисколько не заботясь о приличиях, многочисленные любопытные глаза, одни – пережившие приятную истому таких встреч и спокойные, другие – отчаявшиеся когда-либо иметь её и потухшие. Здесь всё делалось на виду, не так, как на родине, где у каждого две жизни: одна для себя, другая – для людей. Для людей – всегда успешная. Эмоциям место только дома, за закрытыми дверьми, зачем обременять жизнь соседей и знакомых своими невзгодами и радостями? У них своих хватает. Не тех, так других. Так он привык. А тут вдруг нестерпимо горько стало оттого, что никогда его не встретит вот так со слезами мать, никогда не ощутит он прикосновения её рук к лицу, вкус слёз и запах волос. Сердце полоснули, казалось, забытые воскресные визиты-пытки родителей в интернате. Почему же Бог забрал у него мать, даже не дав хотя бы раз посмотреть на неё осмысленно, чтобы она осталась в памяти, чтобы можно было обратиться к ней мысленно в самые тяжёлые минуты, которых у него было предостаточно. Дал бы хоть такую же вот маленькую, как у Марлена. На глаза навернулись непрошеные слёзы. Хорошо, что в судорожные всхлипывания и причитания матери и тихие прерывистые уговоры сына вплелись радостные женские возгласы, сбив минорное настроение, а то бы Владимир совсем раскис.
- Марлуша! Марлюнчик! Марличек! Вернулся! Какой красивый, с погонами! Гляди ж ты, с медалями, герой наш! Дай я тебя расчмокаю! Мама, отдай же мне его, наконец, совсем измусолила, он же мужик уже!
К матери и сыну присоединилась невесть откуда возникшая молодая женщина, очень похожая внешне на Марлена, только ещё меньше ростом и ещё подвижнее, очевидно, сестра его, о которой он как-то упоминал, что она есть и что замужем, а муж – тоже ушёл на фронт почти сразу после свадьбы. Она обняла и тоже принялась быстро и звонко целовать упирающегося брата, уже уставшего от чрезмерных поцелуев. Не затягивая процедуру встречи, женщина переключила внимание на Владимира.
- Кто это с тобой?
Она с любопытством и неприкрытой жадностью во взгляде смотрела, уже забыв о брате, на красивого незнакомца своими небольшими тёмными и живыми глазами, близко посаженными к носу и ярко выделяющимися на тёмном неприметном лице с мелкими невыразительными чертами и с приоткрытым под слегка вздёрнутой верхней губой ртом с мелкими и неожиданно очень белыми зубами.
- Володя, это и есть сеструха моя – Галка, - представил её, наконец, брат и объяснил сестре: - Я его пригласил к нам пожить, не знал, что дому каюк, теперича и самому-то жить негде. Во как! Как случилось-то?
Сестра протянула Владимиру очень маленькую ладошку, сложенную манерно лодочкой.
- Галя.
Имя и вся она соответствовали облику известной птицы. Он ощутил в своей ладони очень горячие маленькие пальчики, шершавые и шевелящиеся, которые почти тотчас же выскользнули, а сама она тут же стремительно развернулась к брату и, быстро вздохнув, будто набравшись сил для нелёгкого рассказа, прерывисто зачастила, еле успевая заканчивать фразы и слова, глотая их окончания и быстрыми движениями обеих рук поочерёдно смахивая нависающие на ресницах мелкие слёзы.
- Ты ушёл через неделю, как наши пришли?
- Кажись, так.
- А ещё через неделю низко из-за лесу, так, что и не видно было их заранее, налетели шесть фрицев, а у нас вдоль всей улицы танки и машины с пушками стояли, даже ветками не укрытые: на фронт с тылу шли да остановились передохнуть. Вот и передохнули. Как почали вражины бомбы метать да из пулемётов поливать, что тут заделалось – ад кромешный! У вояк наших и зарядов-то на изготовке не было, а вояки-то – всё пацаны слюнявые, только что забранные, на войне впервые, растерялись, расквасились. Вместо того чтобы отбиваться как-никак, лезут к нам в подполы, от села в поле драпают, до леса пытаются убечь. Где там! Немцы утюжат безнаказанно и тех достают, то с одной стороны по очереди зайдут вдоль улицы, то с другой, танки и пушки аж подскакивают, горят чадом. На одном самолёте, как помню, орёл большой намалёван, верёвку зачем-то в клюве и когтях стервячьих держит.
«Герман!» - мелькнула в памяти Владимира упоминавшаяся тем эмблема на его самолёте. - «Отчаянная голова! Лишил меня пристанища в России своим геройством. Вот как напомнил о себе».
- И пяти минуток не минуло, как вся деревня наша стала одним костром. Железяки военные жарче домов полыхали да ещё и грохали, так что горящие дома от их набок валились, а тушить не дают, всё летают и летают, да всё низом из-за леса, лучше б его не было, и не уловишь, когда ховаться, всё бомбят и стреляют. Потом просто пугали, пока не загорелось так, что в подпольях да в погребах многие задохлись, а мы всё жа убёгли в кусты к речке. Бегим, а они за нами гонятся. Как нырнёт какой на голову да как завоет, мы – плюх на землю, и платья на голове, задница голая наружу. По нас не стреляли, только пужали, неохота было на нас пулю тратить. Страху-то натерпелись, век не забыть той гонки. Убилось и задохлось и военных, и наших вдосталь. Опустело всё, будто и не было села. Танки и пушки потом отволокли куда-то, а солдатики, так на фронте и не побывавшие, в госпиталя подались да на формировку какую-то. Вот так это всё случилось. Радовались, что войны нет, и мы, и хаты целы, а она нас всё равно достала, да ещё как!
Она заплакала-запричитала тонким высоким голосом, глотая слёзы, затекающие с верхней вздёрнутой губы в уголки рта, и не договаривая слова теперь уже от спазм обиды.
- Строиться надо, а некому, живём как кроты в норах, что сами вырыли, остатками дома перекрыли. Да и не дают: с солнца до темени в поле гоняют, робим и за себя, и за вас, что ещё не вернулись, и за лошадей, и за тракторы, а чуть что – в город, там помогаем. К зиме лес обещали, тебя ждали, без тебя как строить? Что мы с мамой? Может, и Ваню отпустят тогда. Невтерпёж уже в землянке, в сырости да без света белого, живём больше на улке, стыдно под землю лезть. В огороде и то неколи займаться, затемно приходим, а дали – шиш. Без огорода подохнем. Что делать далее, как жить?
Галина всё же заревела в голос, ей тихо вторила мать.
- Ладно, ладно, построимся, всё будет как у людей, - успокаивал их жданный спаситель.
Владимиру же не верилось. Он уже достаточно хорошо узнал друга и понимал, что серьёзное дело тому не по силам. Если и возьмётся, то, напортачив, бросит, а главное, смирится, что не получилось, такой уж легковесный характер у парня. Как бы то ни было, но надо уходить отсюда, уходить в город, на ту тихую улицу, не зря он её заприметил. Под землёй он жить не собирается, тем более с Витей, тем более что места в тесной норе всем не хватит. От одной мысли о жилье там у него всё тело передёрнулось. Брр!!! Сегодня же надо уходить, сейчас, чтобы к вечеру устроиться, а утром забрать Виктора у Ольги. Неудобно было только сразу оставлять Марлена, но что делать? Должен же он понять безвыходность положения. А тот как будто подслушал мысли Владимира.
- Слушай, Володька! Поживём пока в каком-нибудь сараюшке, сделаем из остатков хаты, тепло на улке, а потом построим дом, слышал – к зиме лес будет, и заживём по-людски, а? Ванька придёт скоро, народ подмогнёт, сеструха первача надоит – всяк захочет, к зиме сварганим, а?
Было его, не умеющего жить в реалиях времени и возможностей, жалко, и одновременно брало зло за размазнюйство и стрекозиный нрав, которые, мало того, что приносили вред самому, но ещё и отражались на близких. Впредь жертвовать всем ради этого непутёвого, хотя, в общем-то, и безобидного недоросля, Владимир не мог и не хотел. Теперь у него свои неотложные заботы, до которых нет дела никому, их с Марленом дороги расходятся и хорошо бы навсегда.
- Нет, я уйду сейчас, до вечера надо успеть устроиться. Не получится – вернусь к тебе в огород.
Про себя подумал, что не вернётся ни за что, лучше пристроится на вокзале.
