Эйвинд Юнсон - Прибой и берега
Она почувствовала запах свиного помета и увидела, что ему принесли медный таз с водой, но, должно быть, он еще не успел вымыться. Беспокойный отблеск огня плясал на его ступнях — они были чудовищно грязные. Быть может, она уже видела его прежде или кого-то на него похожего, такого же нищего, и от этого ей было почему-то не по себе.
— Госпожа, — сказал он, — я надеюсь, он скоро будет сидеть здесь и чувствовать себя в своем доме как у себя дома.
— То есть?
— Надеюсь, он скоро вернется домой.
Старая песня. Ее всегда сначала обнадеживали, чтобы заставить сидеть и слушать. Она и сейчас готова была слушать. Она считала это своим долгом, это входило в круг обязанностей Долгоожидающей. Да и какое-то любопытство продолжало ее томить — после стольких-то лет! — и тоска по чему-то неведомому, с чем она соприкасалась только посредством слуха, через рассказы путешественников и случайных заезжих гостей.
— Откуда вы? — спросила она коротко, чтобы он не отвлекался на посторонние разговоры.
— Я родом с острова, госпожа. Или, точнее сказать, из царства на островах.
— Я слышала, что вы с Крита, — сказала она, чтобы поставить беседе еще более жесткие рамки. Час был поздний, ей с полным правом могло хотеться спать, вскоре она, пожалуй, сочтет, что исполнила свой долг слушательницы.
— Я встречал там вашего супруга, госпожа. Когда двадцать лет назад они направлялись в Илион.
— Ах вон оно что, — сказала она, отвернувшись к огню и пытаясь подавить зевоту. — Давненько это было.
— Да, это было давно.
— Я тоже встречала его двадцать лет назад, — сказала она с иронией. — И хорошо помню это время. Я даже помню, как он был одет.
— Госпожа, — сказал он, — не стану похваляться, будто в памяти моей сохранились все подробности, но все же я случайно помню — в ту пору я был моложе и внимательней к мелочам, — я тоже помню, как он был одет.
— Неужто? — спросила она, вздернув брови и обратив к нему лицо. — Стало быть, вы и впрямь отличаетесь редкой памятью.
— К несчастью, порой это так, — сказал он. — И это весьма меня тяготит. Я помню кое-что из прошлого, к примеру войны, в которых участвовал, и это мешает мне заняться моим делом.
— Вашим делом? — переспросила она. — А что же это такое за дело?
— Госпожа, многие годы, семь лет, у меня почти не было никаких дел — я просто жил на покое, жил с особами, которые, правду сказать, были мне весьма по душе. А потом пробудились воспоминания и стали меня тяготить. Боги пробудили их. И я отправился в путь.
— Вот как, — снова сказала она, пропуская его слова мимо ушей. — Так как же был одет мой муж?
— Я помню, что на нем был плотный и длинный шерстяной плащ пурпурного цвета, — сказал он.
— Такие плащи были у многих, они вошли в моду в тот год, — сказала она. — Все хотели носить длинные пурпурные плащи, все старались в щегольстве не отстать от микенцев. И хотели произвести впечатление на врагов.
— Они и произвели впечатление, — сказал он — Красный цвет держался долго.
— То есть?
— У тех, у кого плащи были посветлее, они вскоре тоже окрасились в этот цвет.
Она прислушалась к многозначным оттенкам интонации, к призвуку иронии в его голосе.
— Я не совсем понимаю, что вы хотите сказать, — заметила она, глядя в огонь и чувствуя, как несет свиньями. — Помните ли вы еще какие-нибудь подробности?
— У него была золотая пряжка, — сказал он. — Двойная, и на ней выгравирован рисунок. Постойте, вспомнил. На нем была изображена собака, схватившая олененка.
Она упорно смотрела в огонь.
— А еще? — спросила она коротко.
— На нем был замечательный хитон, — продолжал он. — Из тончайшей ткани — ну прямо как луковая шелуха. Он был желтый и, помню, блестел как золото.
И тут Пенелопа заплакала. Она не хотела плакать. Но слезы хлынули из ее глаз. Как глупо, что я плачу, думала она, быть может, он лжет, он мог слышать это от других, он хитрый, этот пришелец, он хотел, чтобы я расплакалась, ужасно глупо, что я плачу.
— Здесь очень дымно и воздух тяжелый, какая-то тяжесть в воздухе.
— Воздух и вправду тяжелый, — подтвердил он.
— Верно, снова будет дождь, — сказала она.
Он выждал. А когда искоса взглянул на нее, заметил, что в румянах на щеках пролегли бороздки.
— Не знаю, так ли он был одет, когда уехал из дому, — сказал он. — Может, он приобрел эту одежду и пряжку где-нибудь по пути.
— Я верю вам, — сказала она. — Верю, что вы видели его на Крите. Но откуда вы знаете, что он жив и что он на пути домой?
— Госпожа, — ответил он, — я много странствовал. И сказать вам могу одно: совсем недавно Одиссей был в краю феспротов. Он собирался в Додону [92], чтобы вопросить Зевса, что ему делать — должен ли он это сделать, когда вернется домой.
— Что сделать? — спросила она, обратив лицо к скрывавшим его потемкам.
— Должен ли он их убить или дать им убраться восвояси, — сказал он. — Должен ли он вернуться домой тайно или открыто. Должен ли он сказать своей супруге: «Жена моя, дорогая моя супруга, я вернулся. Я долго отсутствовал, долго странствовал. Я не мог вернуться раньше. Но я вернулся домой не нищим».
Молчание — а до нее медленно доходил смысл его слов.
— Или? — спросила она.
— Или он должен явиться безмолвно, ночью, посидеть в темноте, поглядеть на то, что трепещет на свету, и сначала все взвесить.
Молчание — а она пыталась понять и представить себе все это.
— Он… — начала она и смолкла.
— Он знает, что здесь происходит, — сказал он.
* * *Она овладела собой, подумала: я должна сделать выбор, сейчас же, немедленно, — и выбрала.
— Любезнейший, — сказала она, — я вам не верю.
— Да, госпожа, — сказал он, — вы не верите. Но что-то в глубине вашей души верит моим словам.
— Любезнейший, — сказала она, — мой супруг умер. Я должна снова выйти замуж. Я давала уже столько разных обещаний, и одно из них я хочу сдержать.
— Да, госпожа, — сказал он, — вы этого хотите.
— Почему я говорю с вами так откровенно, любезнейший? — спросила она. — Сама не знаю. Впрочем, заметьте, я говорю сама с собой.
— Я заметил, что вы говорите сами с собой, госпожа, — сказал он, — и не слишком вслушиваюсь в ваши слова.
— Я должна сделать выбор, любезнейший, — продолжала она. — Надеюсь, вы это понимаете.
— Понимаю, госпожа, — сказал он из потемок. — Он слишком долго отсутствовал. И ваш выбор уже сделан.
— Нет, — солгала она.
— Я почти не слушаю, что вы говорите, сижу себе просто так. Надеюсь, вам не кажется, что от меня слишком скверно пахнет?
— Сидите спокойно, — сказала она, — мне приятно с вами поболтать. Может, я надумаю что-нибудь дельное. Может, мне придет в голову расспросить вас о разных делах и событиях, мой любезный, мой почтенный гость. Может, я попрошу у вас совета.
— Я слушаю вас, госпожа.
— Может, я попрошу у вас совета, любезнейший, — повторила она, глядя в сторону колонны. Его лицо теперь совсем скрылось в тени, — Выбрать мне надо одного из двенадцати, — сказала она. — Почему бы мне не сделать выбор сейчас, зачем ждать шесть дней, почему бы не выбрать завтра?
— Если вы еще не выбрали, госпожа, вы, конечно, можете выбрать завтра. Вы сказали, их трое?
— Двенадцать, — поправила она. — Говорят, будто их сто восемь, а тех, что нахлебничали здесь, было вдвое больше. Вы, наверно, это знаете, любезнейший, наверно, слышали об этом?
— Мне показалось, вы сказали — трое, — повторил он. — Должно быть, я невнимательно слушал. Стало быть, их двенадцать.
— Собственно говоря, их пятьдесят два, — сказала она. — Но сплетники утверждают, будто сто восемь. Они включили в перечень всех гостей.
— Из двенадцати выбрать легко, — сказал он. — Вот из троих трудно. А может, и не трудно. Но двоих отвергнутых обидеть, оскорбить легче, нежели одиннадцать. Могу ли я задать вам вопрос, госпожа?
Она подумала, устремив взгляд в огонь.
— Вообще-то я не позволяю задавать мне вопросы, — сказала она и почувствовала, как несет свиньями.
— Вы можете не отвечать.
— Это верно, — подтвердила она. — Возможно, я и не отвечу. О чем же вы хотите спросить?
— Если Одиссей возвратится, вы…
— Он не возвратится, — жестко сказала она, — он умер. Ваш вопрос бессмыслен.
— Вами многие восхищаются, поклоняются вам, госпожа, — заметил он. — Многие мужчины вожделеют вас.
— Если я снова выйду замуж, я сделаю это, чтобы спасти Телемаха, — запальчиво возразила она, обращаясь к пламени очага. — Мне кажется, я могу на вас положиться, и потому скажу: если я не выйду замуж, и притом скоро, они его убьют. Они должны скоро кого-нибудь убить, никого не убивать противоестественно. Они должны убить его, ибо в противном случае он убьет… кого-нибудь. Кого-нибудь из них. А может, троих из них. Он уже совсем взрослый мужчина. Если я выберу супруга и уеду отсюда, я выйду из игры. Тогда Телемах станет знатным мужем среди других знатных мужей на острове, Партия Женихов сгинет и никто не будет стоять на его пути. Останется только партия знати, и он будет одним из ее членов. И тогда он станет царем. Их царем. И Лаэрт сможет поднять руку, благословить его и сказать, что он царь по праву, что династия не прервалась. И выйдет, что муж мой погиб во время долгого странствия, исчез после длительной войны, сын наследует ему и жизнь продолжается.
