Жан д’Ормессон - Услады Божьей ради
Филипп был безусловным сторонником французского Алжира. Как вы знаете, он не делал выводов из уроков истории и мало беспокоился о том, что у ее ударов бывает отдача. Он, естественно, был одним из тех, кто способствовал возвращению де Голля к власти. И с этого момента после краткого периода ликования вся его жизнь превратилась в сплошные испытания. В вашем окружении вы, наверное, видели и сторонников французского Алжира, и сторонников де Голля. Думаю, что вы знали и людей, поменявших убеждения, бросивших де Голля, которому они аплодировали 13 мая, и других, поменявших лагерь в обратном направлении, последовавших за генералом к независимости, хотя до этого они опасались его как фашиста, а теперь поддерживавших его. Драма Филиппа, длившаяся до самой его смерти, заключалась в том, что он оставался или пытался оставаться до конца фанатичным сторонником и французского Алжира, и генерала. Из нас всех Филипп был, наверное, наиболее простым человеком: националистом, патриотом, консерватором. Человек прямой, он терпеть не мог хитроумных уловок современного мира. Трижды в своей жизни он оказывался в тупике. Будучи националистом, он восхищался национализмом других, обернувшимся против нашей страны. В течение года или двух, пока его не спас де Голль, он пребывал в неслыханном положении националиста, поддерживавшего, сомневаясь и колеблясь, иностранный национализм в его войне против родной демократии. Де Голль и только де Голль помог ему выйти из тупика, и Филипп никогда этого не забывал. Однако после освобождения — и это было, как бывает в бретонских и арабских сказках, второе испытание — он, деголлевец, оказался в числе тех, кто выступал против чисток и охоты на петеновцев. Оказался в лагере тех, с кем воевал, но кого понимал, потому что когда-то разделял их ошибки и иллюзии. И вот теперь он снова, в третий раз, почувствовал, что история поймала его в ловушку.
Как и все мы, Филипп был уже немолод. Ему уже давно перевалило за пятьдесят. Теперь и он вслед за Пьером, в свою очередь, тоже приближался к шестидесятилетию. Но поскольку он никогда не был женат и женщин имел почти столько же, сколько Анна-Мария — мужчин, то он сохранил в себе что-то от подростка, некую свежесть, некую способность мгновенно загораться, сохранил почти детскую наивность. Женщин любил по старинным правилам. Столь же суровый, как и дедушка к гомосексуалистам, к эротизму, ко всем видам скандальных отношений, к современным живописи и музыке, в которых видел лишь одну из форм педерастии, ко всему, чего он не понимал, Филипп с возрастом все больше походил на старомодного галантного джентльмена. Он с удовольствием разыскивал в прошлом нашей страны средства от упадничества, которое неутомимо разоблачал с ворчливым, забавлявшим детей юмором. Он разделял народную любовь к военной музыке, к парадам 14 июля, которые, в отличие от нашего деда, никогда не пропускал. Он смотрел на себя прежде всего как на ветерана войны, и это его самовосприятие, сменившее фашизм его молодых лет, стало как бы лекарством от последнего. Подготовка к событиям 13 мая 1958 года вновь окунула его в любимую им атмосферу военных заговоров, конспирации во всенародном масштабе. На протяжении двух или трех недель он участвовал в инициированном де Голлем процессе. Он вернулся к подпольной деятельности в общенациональном масштабе, напоминавшей интригу романа плаща и шпаги или слегка ироничного приключенческого фильма, где герой участвует то в любовных или светских сценах, то упражняется в силовых приемах. И когда генерал вернулся к власти, Филиппу стало казаться, что он способствовал возрождению Франции.
По причинам, на которые я уже не раз указывал, в этих воспоминаниях содержится слишком много заметок исторического и социального порядка. У меня нет ни малейшего желания ни описывать, ни комментировать после стольких полковников, дипломатов и журналистов эволюцию алжирской политики генерала де Голля. Во-первых, потому что я мало в ней сведущ, а во-вторых — и это главное, — что моя цель состоит не в том, чтобы описывать в который уже раз, историю последних лет, а лишь показать, как она пронизывала и влияла на поведение людей, быть может, даже больше, чем их опыт в области чувств или прямо-таки сакральные годы младенчества. Изменил ли генерал де Голль свое мнение об Алжире в период между 1958 и 1960 годами или можно было, обладая опытом, угадать зародыши будущих событий в его заявлениях, вызывавших энтузиазм толпы на алжирском Форуме и на улице Исли? Откровенно говоря, я не знаю. Знаю лишь, что Филипп — возможно, потому, что был не очень умен, — вообразил и твердо поверил, что если генерал станет президентом, то Алжир наверняка останется французским. Вероятность иной политики он допускал. Но не мог допустить, что такую политику будет проводить де Голль. Сила де Голля, его гений в том и заключались, что ошибочное мнение Филиппа разделяли многие, как среди сторонников интеграции Алжира, так и среди сторонников независимости последнего. Генерал менялся, необыкновенно талантливо лавировал между теми и другими, опираясь то на одних, то на других, а то и одновременно на тех и на других, постоянно ими манипулируя. Многие из тех, кто поддерживал миф де Голля, не одобряли его политику, а большинство людей, одобрявших его политику, ни в коем случае не хотели, чтобы ее осуществлял этот генерал, которого они так ненавидели. Эта его неопределенность и резкие повороты порождали возможности для необычно рискованных действий, намного превосходящих воображение Филиппа и его способность к обновлению, ибо он не обладал ни качествами, ни недостатками, необходимыми для того, чтобы быть хозяином своего времени.
В нем жила добросовестность, отсталая добросовестность, повернутая в прошлое. Этого было мало. История учит, что добросовестности недостаточно, чтобы занять место, которое обеспечивают хитрость, амбициозность, предвидение, ум и гениальность. Филипп предавался иллюзиям о франко-мусульманском братстве. В Италии и в Германии он сражался в составе алжирских частей, где его уважали и где он имел много друзей. Я никогда не поверю, что он был причастен к убийствам или пыткам. Он старался, по его выражению, объединять людей доброй воли и возбуждать их энергию, не занимая никакой официальной должности, он принадлежал к числу тех, кто целыми днями крутился вокруг баров «Алетти» и «Сен-Жорж» и в странной, многократно описанной обстановке, связанной с тайными делами и национальной безопасностью, плел интриги и готовил перевороты. Однако по мере того, как проходили дни, недели, месяцы, Филипп вынужден был признать, что намерения генерала не соответствовали тому, чего он от него ожидал. Потеря Плесси-ле-Водрёя стала для Филиппа ужасным ударом. А осознание сути алжирской политики генерала явилось еще одним, может быть, гораздо более сильным. Мир вокруг Филиппа все больше и больше умирал, а история не переставала его предавать.
Вот при таких обстоятельствах я встретил Филиппа в Риме на вечере у Анны-Марии. Нервы его были на пределе. Все ему причиняло боль. В том числе и Анна-Мария. Его былые похождения ее забавляли, и она охотно делилась с дядюшкой Филиппом новостями о своих любовных победах. Это приводило его в отчаяние. А в истории с ливанцем это было ему просто невыносимо. Ливанец, образ жизни и репутация Анны-Марии, не выходящая из головы утрата Плесси-ле-Водрёя, распад семьи, наконец, непонятная роль генерала в агонии французского Алжира — все говорило Филиппу, с каждым днем все более настоятельно, что мир, который был ему дорог, уходит в прошлое. Любовник Анны-Марии быстро понял ситуацию и пустил в ход свои козыри. Он наносил удары по самым чувствительным местам, ставил Филиппа в положение, когда тот противоречил и самому себе, и генералу. Зрелище было просто ужасным. Спор принимал форму необычного и трагически неравного боя. Весь в поту, с блуждающим взглядом и трясущимися руками, Филипп опорожнял один за другим бокалы, которые ему подносили. Два или три раза я попытался вмешаться, успокоить его и увести из зала. Но он не мог уйти. Его притягивало, гипнотизировало то, что было ему ненавистно. Тонкость рассуждений, ирония, отказ от прошлого, игра идей, ожидающих всего от будущего, поведение Анны-Марии, выступавшей против него. Окруженный юными датскими киноактрисами и римскими князьями, ливанец с улыбкой наблюдал за крушением своего противника. Он позволял себе роскошь восхищаться де Голлем, видеть в нем инструмент исторического процесса. И тем самым застигал врасплох растерявшегося деголлевца. При этом он наносил малозаметные удары, обнимая за шею Анну-Марию, добивая дядюшку проявлениями нежности по отношению к племяннице, громко смеясь, радуясь жизни и сокращая жизнь Филиппу. Над Римом вставал рассвет, когда мы с Филиппом оказались на площади Венеции, где когда-то, много лет тому назад, мы с Клодом присутствовали при рождении фашизма. Мой кузен качался, пьяный, усталый, униженный, отчаявшийся. Из его уст вырывались бессвязные слова, в которых слышался бессильный гнев. Он плакал. Я его поддерживал. Он упрекал меня за то, что я не помог ему в борьбе с коалицией актрис, вырождающейся аристократии и революционного капитализма. Я пытался его утешить, говорил короткими фразами, делал вид, что мне смешно. Но он был смертельно ранен. Он повторял: «А де Голль!.. А де Голль!..» Я понимал, что в имя этого человека, которому он так долго был предан, он вкладывал все свои не осуществившиеся чаяния, ужасную усталость и горечь от того, что ему уже не удается поймать свое будущее. С этим нельзя было ничего поделать. Он был слишком стар, причем не по возрасту, а из-за истории. Мы двигались мелкими шажками, он опирался на меня, мы то и дело останавливались отдохнуть, поплакать, пару раз его вырвало. Сцена из комедии. Но мне было не до смеха. В тот вечер в Риме Филипп, можно сказать, умер. Его отравили слова. Задушили мысли, которые он уже не мог контролировать. Расстреляла история.
