Дэвид Митчелл - Сон №9
– Предлагаю обмен,– говорит госпожа Хурма.– Одну хурму за твой сон.
Мне неловко.
– Я что-нибудь бормотал?
Она не отрывает взгляда от петель своего вязанья.
– Я собираю сны.
И я рассказываю ей свой сон, не упоминая о том, что Андзю – моя сестра. Ее спицы стучат, как мечи, скрещенные на отдаленном холме.
– Вам меня не обсчитать, молодой человек. О чем вы умолчали?
И я признаюсь, что Андзю моя сестра-двойняшка. Госпожа Хурма на минутку задумывается.
– Когда она ушла, эта несчастная?
– Ушла откуда?
– С лицевой стороны, конечно же.
– С лицевой стороны…
– Жизни.
Нет, ее спицы стучат, как трость слепого.
– Девять лет назад. Как вы узнали?
– В четверг на Страстной неделе мне исполнится восемьдесят один.
Ее ли мысли витают где-то, мои ли где-то бредут. Она зевает. Маленькие, белые зубы. Я думаю о Кошке. Она спускает петлю.
– Сны – это берега, в которых океан сущностей обретает твердь формы. Пляжи, по которым «когда-нибудь-будет», «однажды-было» и «не-будет-никогда» могут прогуливаться среди «ныне-есть». Ты ведь считаешь, что я старуха, поседевшая от суеверий и, вероятно, законченная сумасшедшая.
Выразиться лучше я бы не смог.
– Конечно, я сумасшедшая. Иначе откуда бы мне знать все, что я знаю?
Я боюсь обидеть ее, поэтому спрашиваю, что, по ее мнению, означает мой сон. Она улыбается, обнажая зубы. Она знает, что я смотрю на нее свысока.
– Тебя разыскивают.
– Разыскивают? Кто?
– Я не даю бесплатных консультаций. Возьми свою хурму, мальчик.
После Токио Миядзаки кажется просто игрушечным. На автовокзале я иду в бюро информации для туристов, чтобы узнать, где клиника, в которой находится моя мать. Никто о ней даже не слышал, но, когда я показываю адрес, мне говорят, что нужно сесть на автобус до Кирисимы. Ближайший будет не раньше чем через час, поэтому я иду в туалет на вокзале, чищу зубы и усаживаюсь в зале ожидания, где пью сладкий холодный кофе из банки и наблюдаю за подъезжающими и отъезжающими автобусами и пассажирами. Мимо неторопливо проходят местные жители. Облака никуда не спешат, а в фонтанах под пальмами висят радуги. Отошедшая от дел собака с мутными глазами подходит ко мне и обнюхивает в знак приветствия. Женщина на сносях пытается удержать в повиновении выводок разбегающихся в разные стороны детишек-попрыгунчиков. Я вспоминаю про свою хурму – моя бабушка говорит, что беременные ни в коем случае не должны есть хурму,– и перочинным ножом срезаю с нее кожицу. Пальцы становятся липкими, но плод, блестящий, как жемчужина, просто великолепен. Я выплевываю блестящие косточки. Один из мальчиков научился свистеть, но пока только одну мелодию. Мать смотрит, как дети прыгают между пластмассовыми сиденьями. Интересно, где их отец. Когда они добираются до огнетушителя, она наконец делает замечание:
– Если вы это тронете, дяди, что следят за порядком, рассердятся!
Выхожу пройтись. В сувенирном магазинчике, полном вещей, не распроданных с пятидесятых годов, мне попадается на глаза чаша с поблекшими пластмассовыми фруктами, на которых улыбаются веселые рожицы. Я покупаю ее для Бунтаро, в отместку за брелок с Зиззи Хикару. В «Лоусонз» я покупаю упаковку бомбочек с шампанским и до самого прихода автобуса читаю журналы. Наверное, я должен волноваться, но у меня нет на это сил. Я даже не знаю, какой сегодня день.
Я ожидаю увидеть фешенебельное заведение с автостоянками и пандусами для кресел-каталок, расположенное на окраине города,– вместо этого автобус по узкой дороге углубляется в сельскую местность. Когда мы проезжаем расстояние еще на тысячу иен, один фермер показывает мне на проселочную дорогу и говорит, чтобы я шел по ней до самого конца.
– Вы не сможете пройти мимо,– уверяет он, что обычно предвещает неприятности.
По одну сторону дороги бежит вверх склон поросшего соснами холма; по другую – убирают и развешивают для просушки пучки раннего риса. На тропе мне попадается большой плоский круглый камень. Сверчки выводят трели и выстукивают морзянку. Я кладу камень в свой рюкзак. Мир вокруг расцвечен розовато-лиловым, ярко-розовым и белым. Вся земля. Весь воздух. Я иду, иду. Начинаю волноваться – через двадцать минут уже виден конец дороги, но клиники и следа нет. Огородные пугала, наполовину смешные, наполовину ужасные, бросают на меня косые взгляды. Большие головы, костлявые шеи. Асфальтовое покрытие заканчивается, заканчивается и сама дорога, рядом с кучкой ветхих деревенских домиков у подножия горы, на которой ранняя осень уже оставила свои отметины. Пот течет у меня по спине, скапливаясь на пояснице,– наверняка от меня несет чем угодно, только не свежестью. Может быть, водитель автобуса не там меня высадил? Решаю пойти на ферму и спросить. Жаворонок больше не поет, и вокруг повисла громкая тишина. Овощные грядки, подсолнухи, голубые простыни, развешанные на солнце. На небольшом возвышении в саду камней, где хозяйничает ползучий пырей, стоит традиционный чайный домик, крытый соломой. Я уже прохожу было мимо калитки, как вдруг вижу написанную от руки вывеску: «Миядзаки, Горная клиника». Несмотря на все признаки того, что место обитаемо, вокруг никого нет. У парадного входа не видно ни колокольчика, ни звонка, поэтому я просто открываю дверь и вхожу в прохладную приемную, где какая-то женщина – уборщица? – в белой униформе пытается превратить горы папок в холмы. Эта битва заранее проиграна. Тут она замечает меня.
– Привет.
– Здравствуйте. Скажите, пожалуйста, не мог бы я, э-э, поговорить с дежурной сестрой?
– Вы можете поговорить со мной, если хотите. Меня зовут Судзуки. Я врач. А вы?
– Э-э, Эйдзи Миякэ. Я приехал навестить свою мать, она пациентка. Марико Миякэ.
Доктор Судзуки издает долгое «агаааааааа».
– И вы здесь тоже желанный гость, Эйдзи Миякэ. Да, наша блудная сестра все утро была как на иголках. Мы предпочитаем говорить «гости», а не «пациенты», если это не слишком высокопарно звучит. Мы думали, что ты позвонишь из Миядзаки. Трудно было нас найти? Боюсь, до нас довольно долго добираться. Я считаю, что при нашей жизни, когда мы ежеминутно окружены людьми, одиночество оказывает лечебное воздействие. Ты уже ел? Сейчас все обедают в столовой.
– Я съел рисовый шарик в автобусе…
Доктор Судзуки видит, что я нервничаю оттого, что мне придется встретиться с матерью под посторонними взглядами.
– Тогда, может быть, подождешь в чайном домике? Мы гордимся им – один из наших гостей был мастером чайной церемонии, и будет снова, если я хоть что-нибудь понимаю в своем деле. Он сделал его по образцу чайного домика Сэнно-Сойэки. Я пойду скажу твоей маме, что тот, кого она так ждала, уже здесь.
– Доктор…
Доктор Судзуки поворачивается, крутанувшись на одной ноге.
– Да?
– Ничего.
Мне показалось, что она улыбается.
– Просто будь собой.
Я скидываю обувь и забираюсь в прохладную, размером в четыре с половиной татами хижину. Смотрю на гудящий сад. Пчелы, ползучие бобы, лаванда. Выпиваю немного ячменного чая – он успел согреться и вспениться – из бутылки, что купил в Миядзаки. Бабочка-папирус цепляется к потолку и складывает крылышки. Ложусь на спину и закрываю глаза – всего на секунду.
***Нью-Йорк встречает меня снежным зарядом и стаями серых ворон. Я знаю ту, что сидит за рулем моего большого желтого такси, но ее имя постоянно выскальзывает из памяти. С трудом пробираюсь сквозь толпу журналистов с пучеглазыми объективами и оказываюсь в студии звукозаписи, где Джон Леннон большими глотками пьет свой ячменный чай.
– Эйдзи! Твоя гитара потеряла надежду!
С тех пор как мне исполнилось двенадцать, я мечтал о встрече с этим полубогом. Моя мечта сбылась, и мой английский в сто раз лучше, чем я смел надеяться, но все, что мне удается выдавить из себя, это:
– Извините, что опоздал, господин Леннон.
Великий человек пожимает плечами в точности, как Юдзу Даймон.
– После того как ты девять лет учил мои песни, можешь называть меня Джоном. Называй как хочешь. Только не Полом.– Все смеются над этой шуткой.– Позволь мне представить тебя остальным членам группы. С Йоко ты уже встречался, однажды летом, в Каруидзаве, мы ехали на велосипедах…
Йоко Оно одета как Пиковая дама.
– Все в порядке, Шон,– говорит она мне.– Мамочка просто ищет свою руку в снегу[145].
Это кажется нам безумно смешным, и мы разражаемся хохотом. Потом Джон Леннон указывает на фортепьяно.
– А за клавиатурой, дамы и члены, с вашего позволения, господин Клод Дебюсси.
Композитор чихает, и у него изо рта вылетает зуб, что вызывает новый приступ хохота,– чем больше вылетает зубов, тем больше мы хохочем.
– Моя подруга-пианистка, Аи Имадзё,– обращаюсь я к Дебюсси,– поклоняется вашей музыке. Она выиграла стипендию Парижской консерватории, только ее отец запретил ей ехать.– Мой французский тоже великолепен!
