Инга Петкевич - Плач по красной суке
Я буду разговаривать с тобой с того света. Можно сказать, что и пишу я тебе сейчас с того света, потому что уже давно, безнадежно и необратимо мертва, как мертв и весь мир вокруг меня. Мне жаль тебя, я прекрасно отдаю себе отчет, какую жуткую ношу взваливаю на твои плечи, но мне больше не к кому обратиться. Не удивляйся, что поначалу мои записки адресованы не тебе. Да, вовсе не с тобой я разговаривала, не к тебе обращала свою исповедь. Но по мере того как я углублялась в наши дебри, становилось очевидным, что адресат мой ошибочен. Незачем перегружать информацией немощную старуху, особенно иностранную. Все равно она ничего не поймет в нашей реальности, только зря перепугается. А для меня важно, чтобы моя рукопись не погибла и нашла хотя бы одного читателя.
Тебе, только тебе я передаю эстафету своей жизни и смерти. Я надорвалась от этой непосильной ноши, и, наверное, ты тоже надорвешься, но, может быть, вдвоем нам удастся донести ее до цели. Знаю, тебя напугает мой страшный дар, но мужайся и не ропщи. Если ты взяла в руки перо, у тебя нет другого выхода, как помочь мне, — это твой долг, долг твоей гражданской совести, иначе и твоя, и моя жизнь будут напрасны. Мужайся. Отбрось в сторону свои насущные дела, любимые рукописи и помоги мне донести мои записки до читателя. Я сознаю, что проделала только половину пути, но сил больше нет — я умираю. Заверши труд моей жизни, тогда смерть моя будет оправданна и ты сможешь спать спокойно. Только навряд ли сон твой уже и теперь спокоен. Прости меня, заранее прости. Господи, помоги нам! Прости и помилуй!
P. S. Большая часть рукописи адресована лично тебе. Догадайся, в какой точке я поменяла адресата. — Ехидный смешок с того света. — Мертвецы тоже имеют право на свой загробный юмор.
„Страшный Суд“ — черная тетрадь, можешь рассматривать ее как попытку художественного осмысления нашей реальности. Отдаю себе отчет, что с материалом я не справилась, хоть все это вовсе не материал и не сон. Дарю тебе этот загробный сюжет. Но от вас — мой мир загробный, от нас загробным является как раз ваш — зеркальное отражение. Помнится, мы с тобой как-то говорили об этом.
Если возьмешь мою эстафету, то заклинаю тебя не делать из этого материала литературное произведение. Это документ, и должен оставаться только документом. Не вся правда нашей жизни может стать предметом литературы — многие пласты туда не лезут. Если наша жизнь стала такой грязной, страшной и вонючей, то нельзя поднимать ее до уровня литературы. Мы погрязли с головой в болоте лжи, пьянства и блядства. Только жесткая, суровая и трезвая правда, как твердь земная, может нас спасти. Литература тут ни при чем.»
Вот какой подарок я однажды получила от тебя с того света. Подарок, который не то чтобы перевернул мою жизнь, точнее, направил ее по твоим рельсам, по твоей колее. Да, он заставил меня свернуть, отклониться от собственной жизненной траектории. Я тащусь по ней до сих пор и, проклиная тебя за подвох и насилие, никак не могу из нее выбраться.
Наверное, когда мне удастся настигнуть тебя, мне тоже не будет пути из загробного мира обратно. Но уже поздно пятиться, спасти меня может только завершенное дело. Когда я полностью обработаю твои записки, переведу тебя живую и мертвую в литературный ряд, когда рукопись наша дойдет до читателя, тогда придет освобождение, только тогда я избавлюсь от эстафеты, которую ты мне так коварно всучила. Только когда я передам эту эстафету другим людям, я буду полностью свободна и смогу вернуться к собственным замыслам и помыслам, которые помогут мне выбраться из этой преисподней на свет Божий. Но навряд ли этот номер мне удастся — из загробного мира живыми не возвращаются. А если все-таки вырулю, то… Но пока что об этом рано даже мечтать. Пока я обязана буксовать на твоей колее и ломать голову на твоих виражах. Согласна, это долг моей гражданской совести. И клянусь тебе, пусть ноша мне и не по силам, я донесу ее до людей во что бы то ни стало.
Я иду по твоим стопам, и нет конца пути. Я вязну в глубоком грязном снегу. В глухую морозную ночь я вышла из дома и бреду за тобой вдогонку где-то в районе новостроек, между проспектом Стойкости и улицей Счастливой. Транспорт давно не ходит, и прохожие исчезли, и все темно вокруг. Как бы мне не замерзнуть в пути.
Это были три общие тетради — черная, зеленая и голубая. Они были пронумерованы, но цвет, я думаю, не имел значения. Бегло ознакомившись с их содержанием, я поняла, что все они велись параллельно. Это не было последовательное изложение материала ее жизни, и на дневник это тоже не походило.
Все три рукописи отличались по форме и по содержанию.
Первой значилась черная тетрадь под заглавием «Страшный Суд». В ней Ирма пыталась осмыслить факт собственной гибели. Рукопись была невнятной и сумбурной, как сновидение, и я долго ломала голову над ее расшифровкой. По логике вещей смерть должна стоять в конце жизни. И если даже Ирма получала какие-то сигналы с того света в виде вещих снов и откровений, то все равно им уместнее находиться в конце рукописи.
Зеленая тетрадь — номер два — содержала в себе автобиографию Ирмы.
В голубую тетрадь — номер три — вошли письма к Грете, в основном с описанием трудовых будней конторы, где мы вместе работали.
Внимательно прочитав все три тетради, я пришла в отчаяние, близкое к умоисступлению. Мне физически стало жутко. Не то что обрабатывать, но даже держать дома подобные записи было опасно, и первым моим побуждением было немедленно избавиться от них.
Можно было отдать их обратно дерзкому мальчишке, который так высокомерно поглядывал на меня с высоты своего олимпийского замка. (Интересно, ознакомился ли он с содержанием тетрадей? Навряд ли. Иначе не был бы таким спесивым.)
Если тщательно поискать каналы, можно было отправить это загробное наследие призрачной Гретхен. В конце концов, именно ей они посвящены и ей адресованы. Пусть хранятся там, на дне бабушкиного сундука, до поры до времени, пока судьба, случай, рок не распорядится ими по своему усмотрению… Но мне уже было жалко расставаться с тетрадями, жалко отдавать их инородной старухе, которая вряд ли настолько изучила русский язык, чтобы разобраться в этих записях; а если даже изучила, то хватит ли у нее мужества поверить и принять нашу фантастическую реальность.
До сих пор жалею, что не поддалась искушению избавиться от тетрадей. Стыдно признаться, но жалею. Хотя в свое оправдание могу сказать, что даже мысли уничтожить их совсем — к примеру, сжечь в печке — у меня не было. Больше того, я не отдала их никому из опасения, как бы этот некто с перепугу или по злому умыслу не уничтожил их…
