Елена Чижова - Полукровка
Маша ушла к себе и затворила дверь.
Двор гомонил веселыми голосами. Детские шапочки, похожие на праздничные шарики, прыгали по асфальту. Скрежет железной битки долетал до верхних этажей. Терзаться нечем. Нева, выйдя из берегов, слизнула бессмысленные годы. То, что случилось, относится к чужой жизни: кафедра, Нурбек, комиссия. Пусть боятся те, кто жаждет нажить капитал. «Дура, – Маша вспомнила. – Он сказал: дура», – и усмехнулась, передернув рот.
Дворовые крики становились слышнее. Что-то, упущенное во сне, поднималось со дна. Битка, брошенная в невскую воду, расходилась кругами.
Едва смиряя пляшущие ноги, Маша шагала по комнате. Жизнь начиналась заново. То, что случилось раньше, не в счет. Родители, брат, профессор – все канули в прошлое. Маша оглядывала остаток: Юлий. В нем нет их поганого двоемыслия. Единственный, не втянутый в паучью игру.
Автобусы шли вереницей, несмотря на поздний час.
Трясясь на заднем сидении, Маша думала о том, что поделится с ним своими планами. Расскажет о немецкой девочке. Вместе они съездят на кладбище. Сходят на отцовскую могилу, а потом найдут место и зароют пепел старух. Панька и Фроська будут лежать спокойно, дожидаясь своего воскресения. А потом они соберутся и уедут. Подальше, куда-нибудь в глухую провинцию. Будут жить, дожидаясь общих внуков...
Сойдя на остановке, Маша двинулась через пустырь. В ряду пятиэтажек, выстроенных в шеренгу, его корпус был третьим. Под ногами чавкала грязь. Где-то рядом бежала асфальтовая дорожка, по которой, волоча ворованные книги, она шла в прошлый раз. Вдалеке, над зубцами точечного дома, тускло горели буквы. Их прибили с торца. Лозунг, в который они складывались, с этой стороны не читался. Для гостей, попадавших в этот район, они играли роль маяка, к которому, меся непролазную слякоть, следовало стремиться.
У парадной Маша тщательно очистила ноги – глинистые комки прилипли к подошвам. Перед дверью она помедлила: из квартиры слышались голоса. Один принадлежал Юлию. Он был усталым и негромким – увещевающим. Другой, женский, отвечал отрывисто и резко. Маша прислушалась: «Нет, не мать». Мягкий голос Екатерины Абрамовны она помнила хорошо.
Юлий, одетый не по-домашнему, вырос на пороге.
– Я... – Маша начала неловко. Мысли путались. Юлий не торопился приглашать.
Из-за его плеча глядела темноволосая девушка. Ее черты она помнила смутно. Не проронив ни слова, девушка скрылась в глубине квартиры. Маша поймала его растерянный взгляд.
Вежливость взяла верх. Он потупился и отступил.
– Я... – Маша начала снова. Странное выражение не сходило с его лица. Как будто он чувствовал себя виноватым.
– Вы разденетесь? – глаза избегали встречи.
Маша кивнула и взялась за пуговицы пальто.
Девушка сидела на диване, поджав под себя ноги. Маленькие ступни, обтянутые капроном, выбивались из-под юбки. При Машином появлении она спустила ноги и дернула диванную подушку.
– Поставлю чайник, – Юлий вышел стремительно.
Пальцы, украшенные серебром, терзали бахрому. Девушка глядела в сторону, словно гостья, явившаяся неожиданно, нарушала ее владения. Ее глаза были густо накрашены. Под нижними веками сероватым следом размазалась тушь. Как будто только что плакала.
Юлий вернулся, и темноволосая поднялась. Она вышла из комнаты решительно, словно Юлий сменил ее на посту.
– Меня исключили из института, – Маша пожаловалась, думая о том, что исключение – кстати: первый раз в жизни паук играет на ее стороне.
– Почему? – Юлий поинтересовался удивленно, но это удивление было холодным.
– Точнее говоря, мне пришлось уйти. Длинная история. Если в двух словах, на меня написали донос.
Маша справилась с собой. Теперь ей казалось, он должен был оживиться: вспыхнуть, проявить интерес. Юлий кивнул. Глаза, глядевшие на Машу, оставались тусклыми:
– Что ж, приятного мало... Но может, вы поспешили? Надо было не уходить, подождать. Жизнь длинная... – он усмехнулся. – Особенно в этой стране.
Прежде в его усмешках не было горечи.
– Вы... не хотите со мной говорить? – вспомнив про внуков, она решилась действовать напрямик.
– Нет-нет, – глаза метнулись, но он покачал головой. – Я хотел вам звонить, потому что... – Юлий медлил, – потому что обещал.
– Обещали, – Маша подтвердила. – Я подумала, что-то случилось. Обычно вы...
– Позвонить и извиниться, – он добавил тихо.
– Чайник вскипел, – непреклонный голос прервал из-за двери. Маша услышала твердые шаги. Передав сообщение, темноволосая девушка ушла в кухню.
– Извиниться, – Юлий повторил с нажимом, как будто вступал в спор. – Прошлый раз, по телефону, я сказал вам неправду. Посещать, собственно, нечего. У моего отца нет могилы. Сам он хотел на Преображенском, но разрешения не дали. Предложили Северное... – губы сморщились.
– А если за деньги?.. – она спросила и поняла, что сделала ошибку.
– Нет, – его голос стал непреклонным. – Платить мы не станем. Кроме того, дело не только в этом...
– Но вы могли бы... – мысль мелькнула и сложилась. – Кремировать. А потом похоронить тайно.
– Нет, – он снова отверг. – Тайного больше не надо. И вообще ничего этого...
– Этого? – Маша повторила за ним.
– Вот именно. Нельзя, значит, нельзя.
Новая интонация резала слух.
– Но это глупо! – полукровка, привыкшая решать технические задачи, повысила голос.
Юлий покосился на дверь. Коридор молчал.
– Не так уж глупо, – снова его усмешка получалась горькой. – Если бы все рассуждали, как я... – он махнул рукой.
– Так, как вы, рассуждают именно все! – она не хотела его обидеть. Просто сказала правду.
– Боюсь, что нет, – в голосе поднималось раздражение. Вскипало каплями – с самого дна. Одна из капель должна была стать последней. – Вам никакие законы не писаны!
Таясь за дверью, черноволосая торжествовала победу. Маша поднялась.
В прихожей она одевалась торопливо, не попадая в рукава. Юлий не помогал.
– Вот... – она застегнула верхнюю пуговицу.
– Когда-то давно, – Юлий стоял, прислонившись к притолоке, – я говорил о надломленной трости. Так вот. Я ошибался. На самом деле она давно сломана, – лицо, обращенное к Маше, меняло свои черты.
Они теряли слабость, которую когда-то давно она назвала травоядной. Машин взгляд, зоркий, как пальцы слепого, ощупывал контуры, скользил по буграм его лба. Древняя ярость вставала в его глазах. Небо, под которым они стояли, собиралось тучными складками, зыбилось как земля. Небо, которого раньше она не знала, становилось шатром, раскинутым в пустыне. Эти черты она знала всегда. Давно, тысячу лет назад, его лицо склонялось над ее колыбелью. Ошеломляющее родство, в котором страшно признаться, становилось непреложным, как тело. Сладким, как человеческая кровь. Такой сладкой ее кровь была только в самом раннем детстве, когда, вылизывая детские ссадины, она плакала и глотала слюну.
