Кен Кизи - Пролетая над гнездом кукушки
Макмерфи обдумывал его слова, глядя на тыльную сторону своих ладоней. Затем снова посмотрел на Хардинга:
— Хардинг, что это такое? Что случилось?
— Ты имеешь в виду все это?
Макмерфи кивнул.
Хардинг покачал головой:
— Не думаю, что смогу дать тебе ответ. О, я, конечно, в состоянии привести тебе фрейдистские причины, всякие причудливые слова, которые звучат тем убедительнее, чем больше ты их произносишь. Но то, что тебе нужно, — это причина причины, и я не в силах тебе ее объяснить. Да и никто другой, правду сказать. Моя личная причина? Вина. Стыд. Страх. Самоуничижение. Я в самом раннем детстве открыл, что… если быть добрым, то я бы сказал, — отличаюсь от других. Это лучшее слово, более общее, чем какое-нибудь другое. Я позволял себе определенные вещи, которые наше общество считает постыдными. И заболел. Дело было не в вещах, я не думаю, что в них, дело было в ощущении, будто огромный, беспощадный указующий перст общества устремлен на меня — и величественный голос миллионов скандирует: «Стыд. Стыд. Стыд!» Таков образ действия общества по отношению ко всякому, кто от него отличается.
— Я отличаюсь, — сказал Макмерфи. — Но почему со мной ничего такого не случилось? Люди обзывали меня психом то по одному поводу, то по другому, насколько я могу припомнить, но вот посмотри-ка — это не свело меня с ума.
— С ума тебя сводит совсем не это. Я не думаю, что моя причина — единственная. Хотя одно время, пару лет тому назад, в свои лучшие годы, я всерьез полагал, что общественное порицание — единственная сила, которая ведет тебя по дороге к безумию, но ты заставил меня пересмотреть мою теорию. Есть что-то еще, что ведет людей, сильных людей вроде тебя, вниз по этой дороге.
— Да? Не то чтобы я признавал, что иду по этой дороге, но что же это такое — что-то еще?
— Это — мы. — Хардинг описал перед собой рукой мягкий белый круг и повторил: — Мы.
Макмерфи в сердцах произнес: «Трепло!», ухмыльнулся и встал, подняв за собой девушку. Украдкой бросил взгляд на тусклые часы:
— Почти пять. Мне нужно немного вздремнуть перед большим побегом. До наступления дня еще, как минимум, два часа; давай позволим Билли и Кэнди побыть вместе еще немножко. Я смоюсь в шесть. Сэнди, сладкая моя, может быть, часок в спальне нас немного протрезвит? Что ты на это скажешь? Завтра нам предстоит долгая дорога, куда-нибудь в Канаду или в Мексику, или куда-нибудь в этом роде.
Теркл, Хардинг и я тоже поднялись. Всех нас все еще здорово качало, мы все еще были пьяны, но какое-то зрелое и печальное чувство пробивалось через туман опьянения. Теркл сказал, что выгонит Макмерфи с девчонкой из кровати через час.
— Разбуди и меня тоже, — попросил Хардинг. — Я хочу стоять у окна с серебряной пулей в руке и спрашивать: «Чё там за чувак в маске?», когда ты ускачешь вдаль…
— Черт вас побери, ребята, оба отправляйтесь в кровать, и я даже тени вашей больше не желаю видеть. Понятно?
Хардинг кивнул, но ничего не ответил. Макмерфи протянул ему руку, и Хардинг ее пожал. Макмерфи откинулся назад, словно ковбой, вываливающийся из салуна, и подмигнул:
— Приятель, ты снова сможешь стать самым главным психом среди ненормальных, когда Большой Мак освободит тебе дорогу.
Он повернулся ко мне и нахмурился:
— Не знаю, что может выйти из тебя, Вождь. Тебе нужно подыскать себе дело по душе. Может быть, ты сможешь найти работу, изображая плохого парня на телевизионных соревнованиях по армрестлингу. Но в любом случае не вешай нос.
Я пожал ему руку, и все мы двинулись в спальню. Макмерфи велел Терклу разорвать пару простыней и решить, какими узлами он предпочитает, чтобы мы его связали. Теркл сказал, что сделает это. Я улегся в кровать в сером свете спальни и слышал, как Макмерфи с девушкой тоже легли. Я чувствовал себя одновременно окоченевшим и согревающимся. Я слышал, как мистер Теркл открыл в коридоре дверь в обитую войлоком комнату, и слышал долгий, громкий звук отрыжки, пока дверь закрывалась за ним. Мои глаза привыкли к темноте, и я видел, как Макмерфи и девушка устраиваются, укладываясь поудобнее, больше похожие на двух уставших маленьких детей, чем на взрослых мужчину и женщину, которые улеглись вместе в кровать, чтобы заняться любовью.
И именно так и обнаружил их черный парень, когда явился включать свет в нашей спальне в шесть тридцать.
* * *Я довольно много думал о том, что случилось потом, и пришел к выводу, что это должно было случиться, и случилось бы тем или иным образом, в то время или в другое, если бы даже мистер Теркл разбудил Макмерфи и двух девушек и выпустил их из отделения, как и было задумано. Большая Сестра каким-нибудь образом все равно узнала бы о том, что произошло, может быть, ей достаточно было бы поглядеть на лицо Билли, и она сделала бы то, что сделала, находился бы Макмерфи в отделении или уже нет. И Билли сделал бы то, что сделал, и Макмерфи все равно услышал бы об этом и вернулся.
Вынужден был вернуться, потому что не смог бы сидеть за стенами больницы, играя в покер или рено в Карсон-Сити или где-нибудь еще, и позволить Большой Сестре сделать последний ход и сыграть свою последнюю партию, позволить ей проделать все это прямо у него под носом. Это было похоже на то, что он подписался на всю игру и у него не имелось способа нарушить сделку.
Как только мы начали подниматься с кроватей и бродить по отделению, история о том, что произошло ночью, стала распространяться, словно огонь, она передавалась вполголоса от одного к другому. «Что они сделали?» — спрашивал кто-нибудь, кто не принимал в этом участие. «Проститутка? В спальне? Господи Иисусе». И не только проститутка, сообщали ему другие, но и нажравшаяся до положения риз. Макмерфи собирался отправить ее подальше, прежде чем явится дневная смена, но слишком крепко спал. «Да ладно, что за пургу вы нам тут гоните?» Ничего не пургу. Чистая правда — все до последнего слова. Я сам в этом участвовал.
Те, кто принимал участие в нашей ночной оргии, принялись рассказывать о ней с оттенком тихой гордости и удивления, так, как рассказывают люди, которые видели, как горел большой отель или как прорвало плотину, — очень твердо и уважительно, потому что подобные аварии происходят не каждый день, — но чем дольше они рассказывали, тем меньше твердости было в их голосе. Всякий раз, как Большая Сестра и ее торопливые черные ребята обнаруживали что-нибудь новенькое вроде пустой бутылки из-под сиропа от кашля или пару кресел на колесиках в конце коридора, похожих на неоседланных лошадок в луна-парке, это вызывало в памяти очередную порцию ночных воспоминаний, которые непременно тут же нужно было рассказать ребятам, которые в этом не участвовали, и которые могли посмаковать ребята, которые там были. Черные санитары согнали всех в дневную комнату. Сейчас Хроники и Острые были похожи друг на друга, сбитые в кучу общим ощущением смущения и восторга. Два старых Овоща сидели в своих мокрых кроватях, хлопая глазами и жуя деснами. Все еще были в пижамах и шлепанцах, кроме Макмерфи и девушки; она была почти одета, не считая туфель и нейлоновых чулок, которые теперь были переброшены у нее через плечо, а Макмерфи был в своих черных трусах с белыми китами. Они сидели рядышком на диванчике, держась за руки. Девушка снова задремала, а Макмерфи прислонился к ее плечу с удовлетворенной и сонной ухмылкой.
