Леонид Габышев - Одлян, или Воздух свободы
Масло это сказал так, чтобы потравить Глаза, авторитет Глаза в тюрьме его задевал.
Когда в камеру зашел старший воспитатель майор Рябчик и ребята опять загалдели, что сидеть в этой камере не хотят, что устроят кипеш, если их не переведут, Глаз стоял и молчал.
— Ну, Петров, как дела? Что молчишь? — спросил Рябчик.
— А что мне говорить? Все сказано. Если нашу просьбу не выполните, тогда заговорю я.
— Ишь ты, заговоришь. Ты что из себя блатного корчишь? Вспомни, как в прошлом году, когда сидел в тюрьме в первый раз, валялся на полу. — И Рябчик кивнул на дверь. Кивок можно было понять так, что Глаз валялся возле параши.
— Когда это я на полу валялся? — повысил голос Глаз.
— А когда обход врача был, ты на полу лежал.
— А-а, да. Но ведь я ради потехи лег, показать врачу, что я больной и мне назад в камеру не зайти.
— Вот видишь, вспомнил. А говоришь — не валялся. Разве любой уважающий себя урка ляжет на пол?
Рябчик пошел на выход. Но перед дверью обернулся.
— Какой ты урка, ты утка, наседка.
Дверь захлопнулась, и Масло сразу накинулся на Глаза:
— Вот и Рябчик говорит, что ты наседка. Да еще на полу валялся.
Глаз потрясен. Рябчик, майор, старший воспитатель, тоже назвал его наседкой. Что такое? Будто все сговорились против него. Глаз сдержался и ответил:
— Если я на самом деле наседка, тюремное начальство разве об этом скажет? Да вы что! Настоящую наседку они оберегают, как родного ребенка.
— А откуда он мог это взять?
— Масло, разве ты не знаешь Рябчика? У него же привычка: подойдет к камере, приоткроет волчок, смотрит и слушает. От тебя и услышал. Ты вяжи этот базар.
— Ладно, не ори, в натуре, на меня. Давай ребят спросим, что они теперь о тебе думают.
Подвал и еще двое парней высказались против Глаза, а еще двое сказали, что трудно в этом разобраться. Камера разделилась.
Случай скверный. Надо выкручиваться. Масло пер на него, и дело могло дойти до драки. «Так, — подумал Глаз, — если Масло кинется на меня, за него, наверное, все пойдут. Они друг друга хорошо знают. Хотя те двое и не катят на меня бочку. Но в драке я буду один. Что ж, схвачусь с четырьмя. Подвал не в счет. Жить с клеймом наседки не буду. Здоровых сильно нет, я, пожалуй, с ними справлюсь, если зараз не кинутся. Если Масло вначале прыгнет один, отоварю его и отскочу к дверям. Возьму тазик и швабру. Полезут — одного отоварю все равно. Потом, конечно, тазик и швабру вышибут. Но двое точно будут валяться на полу. С двумя пластанемся на руках. Пусть мне перепадет. Х… с ним. А если свалить с ходу Масло и еще вон того, поздоровее, то остальные и не полезут».
Масло заколебался — двое не поддержали. Он залез на шконку и оттуда честил Глаза. А Глаз сел на свою и ему не спускал.
А тут обед.
На прогулке Коха сказал:
— Неплохо бы в кедах или тапочках ходить на прогулку. Да и в камере тоже.
— А у нас в камере был взросляк, — отозвался Глаз, — Дима Терехов, он в тапочках в камере ходил.
— Дима Терехов? — переспросил Коха. — Мы с ним в КПЗ вместе сидели. А ты когда с ним сидел?
— В январе.
— Этого года! В январе! — поразился Коха.
По трапу наверху прошел надзиратель.
— Ладно, в камере продолжим, — сказал Коха.
— Ты не путаешь, что с Димой сидел в этом году в январе? — спросил Коха Глаза, вернувшись в камеру. — По какой он статье шел?
— Не путаю. Это была вторая камера, в которую меня посадили, когда привезли. Сидел он по восемьдесят девятой, а что украл, не помню.
— Я с Димой Тереховым сидел в КПЗ в начале прошлого года, — повернулся Коха к ребятам, — он шел — я точно помню — по восемьдесят девятой. Что же получается? Я освободился и опять попал, а он все под следствием. Даже за убийство быстрее заканчивают следствие.
— Если мы об одном говорим, значит, он подсадка, — сказал Глаз. — Коха правильно говорит: за кражу следствие не будет вестись так долго.
— Погоди, — сказал Коха, — обрисуй его.
— Ростом чуть выше меня. Худой. Лицо узкое. Кроме тапочек, в трико всегда ходил. И так ласково разговаривал, но ни о чем не расспрашивал. Меня еще не крутанули тогда.
— Точно — он.
— Вот падла. Подсадка, значит. А ведь у нас в камере Толя Панин за убийство сидел. И шел в несознанку. И Чингиз Козаков тоже в несознанку. Но Дима, я помню, с ними не разговаривал. Вот, ребята, какие подсадки бывают. По году под следствием сидят. А ты, Масло, на меня катишь…
19
Через день ребят разбросали, а Глаза посадили к взрослякам. Камера находилась в одном коридоре с тюремным складом. Окно камеры выходило на тюремный забор, и на окнах не было жалюзи. О, блаженство! — смотри на небо сколько хочешь. Если пролетал самолет, Глаз провожал его взглядом, пока тот не скрывался за запреткой.
Мужикам Глаз на второй день продемонстрировал фокус: на спор присел тысячу раз. В камере охнули, и проигравший откатал его пятьдесят раз.
Наискосок от окна камеры малолетки днем сколачивали ящики, и Глаз как-то заметил знакомого. Вместе сидели, когда хотели убежать из тюрьмы.
— Сокол! — крикнул Глаз.
Сокол, перестав колотить, посмотрел на окно. Глаз крикнул еще. Сокол, позыркав по сторонам, подбежал к окну:
— Здорово, Глаз.
— Привет. Вас что, на ящики водят?
— Да, мы Рябчику все уши прожужжали, чтоб нам в камеру работу дали. Работу в камере не нашли, теперь на улицу водят. На ящики. Тебе сколько вмазали?
— Восемь. А тебе?
— Десять. Нас тут полкамеры, в которой мы тогда сидели. Они там дальше колотят, тебе не видно. Ну ладно, я пошел, а то не дай Бог, заметят.
На ящики водили не все камеры малолеток, а лишь те, в которых был порядок. И только осужденных.
В хозобслуге тюрьмы — Глаз знал давно — работал Оглобля. Срок — два года. Вместе в Одляне сидели. Как земляки, в зоне последним окурком делились. Глаз сталкивался с ним несколько раз на тюремном дворе. Здоровались. И вот Глаз увидел Оглоблю в окно и окликнул. Он подошел. Глаз Оглоблей его называть не стал, так как тому его кличка не нравилась, и сказал:
— Серафим, дай пачку курева?
— У меня у самого нет, — ответил Оглобля и ушел.
Подошла очередь Глазу мыть полы. Но он сказал:
— Мыть не буду. Что толку. Вы через пять минут насорите. А полкамеры харкает на пол. Что, туалета нет? Я не харкаю и не сорю.
Мужики промолчали, но Димка, высокий шустряк лет тридцати, канавший возвратом на химию, сказал:
— Как это, Глаз, не будешь? Все моют. Правильно, сорят и харкают. Но если не мыть, по уши в грязи зарастем.
