Эдуард Тополь - Новая Россия в постели
А мы жили на окраине, в многоквартирном доме с большим двором и детской площадкой. У меня были голубые джинсы. И я, проплакав весь вечер — меня же не пустили на Невский, мама сказала: «Гулять только во дворе, если я выгляну в окно и тебя не будет во дворе, ты собираешь чемодан и уезжаешь», — я сижу в песочнице и реву, как последняя идиотка. Лицо красное, два больших хвостика, один бантик зеленый, другой красный, голубые джинсы и сильно обтягивающая кофточка-футболка. И тут ко мне подходит мальчик, на вид ему лет тридцать, высокий, красивый, но ужасно худощав. Он говорит: «Ты что? В песочек играешься?» Да, говорю, играюсь! И он так иронично: «А сколько тебе лет-то?»
Девятнадцать, говорю, в августе будет. Да, говорит, рановато ты в песочек играешь. И сел рядом. Ну, думаю, пристал. А у меня всегда так: когда мне плохо, в моей жизни мужчины появляются. Но он был худой, а я не люблю ни худых, ни толстых. Но думаю: ладно, все равно никого нет, пускай хоть худой посидит. Стали разговаривать. А он оказался очень умный. С такими большими сливовыми глазами, с синяками под ними и вечно поеживался, как будто ему холодно. Я сижу в песочнице и думаю: что же ему так холодно? На улице июнь, на мне только футболка обтягивает мою юную грудь, и мне тепло. А он, бедолага, даже в пиджаке мерзнет. И так мы с ним познакомились, его звали Андреем. Через несколько дней я поняла, что любовь к эфиопу была необдуманным шагом, к тому же мне его эфиопская компания не нравилась, там была одна жирная африканка, толстомордая, с огромной задницей, плечами тяжеловеса и с какими-то дико торчащими волосами. Если бы мама меня пустила с ними гулять, мне пришлось бы с этой уродкой дружить. Поэтому я успокоилась, сказала маме, что эфиоп забыт, и моя мама вздохнула облегченно, позвонила Криштоферу. И вот Криштофер приезжает к нам в гости, ему лет тридцать, он учит меня польскому языку, и мама, успокоившись, уезжает. Но я вижу, что у меня с этим Криштофером ничего не получается, и продолжаю общаться с Андреем. И в день маминого отъезда он приглашает меня к себе домой.
Я поехала к нему просто от скуки. У него оказалась огромная питерская четырехкомнатная квартира. В двух комнатах, была пыль годичная, потому что он в эти комнаты даже не заходил. А в других двух комнатах он жил. Родители у него дипломаты в ООН, живут в Нью-Йорке, а ему какие-то деньги присылают. Хотя он и сам зарабатывал, он занимался наркотиками. И он так изящно одевался — модная рубашка, жилетка, пиджак — что это увеличивало его фигуру, и он был очень стильный, даже хорош собой. Глаза с поволокой, большие и в синеве… Он мне тогда казался безупречным. И безумно ласковым. А голос — я люблю голоса, я могу отдаться за красивый голос. А если хозяин красивого голоса еще обладает хорошим запахом, мне уже не важно, какое у него тело. А у Андрея голос был потрясающий. Он был низкий, хотя и не такой гортанный и глубокий, как у Луи Армстронга, но приближающийся к нему К тому же руки аристократа и такие красивые пальцы — тонкие и длинные, как у лордов. Я до сих пор помню его руки, я таких красивых рук с тех пор не видела.
И вот мы пошли к нему отмечать отъезд моей мамы. Я зашла в квартиру, а там большой коридор и собака — шикарный мастифф неаполитанский. Черная гладкая кожа, огромная голова, большие глаза. Я просто вжалась в стенку.
И в этой квартире я попробовала наркотики. Хотя у меня никогда не было к ним тяги, я это делала от скуки. Люди от скуки либо преступления совершают, либо великие открытия, либо на Памир лезут. А я от скуки полезла в наркотики. Хотя на самом деле для меня что наркотики, что влюбиться — одно и то же. Но я очень благодарна этому периоду — это развило мою чувственность: я входила там в транс, в состояние невменяемости, когда мое сознание не стыковалось с моим телом. Когда, скажем, рука вдруг делалась огромной, а голова маленькой. Я узнала, что такое фантомная боль, когда руку не трогают, а рука болит. Да, я многое познала в области ощущений. Но я не могу сказать, что Андрей сажал меня на иглу, приучал и прочее. Он торговал наркотиками, и они у него были везде — в письменном столе, в шкафу на верхней полочке. Если я хотела, я могла брать что угодно — кокаин, гашиш, героин, ЛСД. Но Андрей и сам не часто кололся, и меня не заставлял. Просто на фоне тех деградирующих девочек-наркоманок, которые у него были, я была для него более интересной, может быть, даже эдаким особым озарением, что ли. А я, пользуясь этим, вдруг заняла совершенно смешную позицию — я стала вести себя, как мать Тереза. Я могла прийти, когда у Андрея сессия наркоманов, и говорить: «Ребята, зачем вы это делаете? Бросьте, вам это не нужно». Я превратилась в какую-то идиотку морализирующую. Помню, например, одну сцену. Я прихожу, а там люди и в воздухе буквально такое кисло-тягучее облако гашиша. А на кухне сидит Вероника, ей пятнадцать лет, и тоже курит. Я говорю: «Зачем ты это делаешь, Вероничка? Смотри, я тоже могу это делать, но не делаю». А она улыбается и говорит: «Ты не знаешь, как это достается. И тебя настолько опекают, что ты никогда этого не узнаешь. Ты можешь прийти и уйти. А я эти вещи отрабатываю. Иногда, бывает, я просыпаюсь, есть нечего мне и не нужно, я себе „ханку“ готовлю в чайной ложке. И после этого еще хуже. Но ты этого никогда в жизни не поймешь, уйди от меня!» А я ходила по квартире и привязывалась к этим нимфеткам-наркоманкам, пыталась их перевоспитывать.
Но однажды мне показали настоящих наркоманов, стабильных, это было ужасное зрелище. Андрей уехал на два дня в Киев, а у меня были ключи от его квартиры, я иногда с его собакой гуляла. И вот я прихожу, а там сидит его друг, говорит: хочешь, я тебе покажу кое-что? И повел меня в настоящий притон. Оказалось, это вовсе не то, что я видела в фильмах о наркоманах. В кино дверь открывается, герой заходит в шикарную квартиру, а там лежат потрясающе красивые женщины и мужчины. Они ласкают друг друга, обнимают. И возникает зависть и тяга сделать то же самое. А на самом деле это такая мерзость! Там нет никаких красивых тел, безупречно двигающихся, занимающихся любовью. И вообще это все ни в какой не в квартире, а в подвале, в бывшем блокадном бомбоубежище, в грязи, где какие-то черные трубы проходят. И там валяются тела полураздетые, некоторые просто в блевотине, некоторые в поту. Грязные руки, исколотые. Кто-то орет, кто-то ползает на карачках. Я там секса не видела никакого. Там была только грязь и боль.
Так я впервые увидела, к чему люди реально приходят, и когда Андрей вернулся из Киева, я поняла, что не просто не люблю его, а что он меня бесит. Я пришла к нему, а там опять «сессия», все накуренные, руки дрожат. А я с ходу: «Все! Я уезжаю домой! Этот бордель не для меня!» А он: «Перестань, я их сейчас всех разгоню! Ты этого больше никогда не увидишь, ты будешь моей девушкой, ты всегда будешь иметь то, что ты хочешь, мы с тобой поженимся, у меня квартира, деньги, я этим делом занимаюсь десять лет, но я жив до сих пор, чего ты боишься?» И — можете себе представить? — он меня поколебал своим обволакивающим голосом, своими манерами. Но потом…
