Алексей Шельвах - Приключения англичанина
После выступления рослая старшеклассница повязала на шею Оливера алый пионерский галстук.
Девушка была необыкновенно хороша даже для своих лет.
На правах безопасного для юношества старца Оливер коснулся пересохшими от внезапного волнения губами (так хотелось – зубами!) яблочной ея ланиты, поблагодарил за высокую честь быть причисленным к отряду юных ленинцев.
– Завтра в шесть вечера, напротив школы, – неожиданно шепнула она в ответ.
Оливер, решив, что ослышался, попросил повторить сказанное.
– Меня зовут Вероника, – добавила девушка и подмигнула синим прекрасным глазом.
Оливер не верил своим ушам.
– Ждите и дождитесь. Во что бы то ни стало. Знаете, как пишется? – лукаво посмотрела она на него.
– Раздельно, – пробормотал Оливер машинально.
– Вот именно! – засмеялась ушлая школьница и убежала.
Оливер, очарованный ее внешними данными и непринужденными манерами, забыл обо всем на свете, в частности, о том, что ему в обед сто лет и что в Ульянке его ждет Нина Смертина с ужином и баночкой спирта. Воображение уже рисовало ему (в пастельных розовых тонах) картины эротических взаимоотношений с юной поклонницей, память услужливо искала примеры из истории мировой литературы: Байрон и – – –, Гете и – – –. Возбужденный Оливер в тот вечер отправился ночевать к себе, на Крестовский.
Всю-то январскую ночь напролет (окошко заросло алмазными хвощами) бегал он по комнате, притормаживая возле письменного стола, чтобы плеснуть себе в рюмку или записать пришедшую в голову строчку, весь в клубах синего табачного дыма, с пронзительным зеленым взором!
Как всегда, ничего не сочинил, но впервые после долгого перерыва тешил себя надеждой, что на сей раз осенит его вдохновение, ибо испытывал необыкновенный душевный подъем, даже волосы у него развевались, хотя в комнате, разумеется, ветра не было и быть не могло.аек76
Арктический мороз разразился наутро и держался в течение дня, однако Оливер не испугался неблагоприятных погодных условий и мужественно пошел на свидание.
Ожидая от встречи с девушкой Вероникой духовного возрождения, он ужасно волновался и поэтому даже не ел ничего весь день (да и не было у него дома еды).
Ну, так и неудивительно, что, приближаясь к месту предстоящей встречи, вдруг почувствовал зверский голод.
Зашел по пути в гастроном и купил килограмм вяленых фиников, почему-то именно финики ему приглянулись, такие маслянистые, коричневые. К тому же с похмелья его всегда тянуло на сладкое.
Оливер начал пожирать их прямо из кулька, на ходу, и съел так много, что его стало слегка тошнить. Выкинул кулек с косточками в мусорную урну и прибавил шаг.
Пришел гораздо раньше назначенного времени, по-английски. Осмотрелся на месте.
Дворник в оранжевом бушлате орудием, похожим на гарпун, скалывал с тротуара серую наледь.
Ребятишки из группы продленного дня, покинув школу, промчались мимо в разноцветных вязаных колпаках (зеленых, синих, малиновых), с любопытством косясь на смешного красноносого дяденьку, который совсем же замерз.
Горели печальные уличные фонари.
Уже через десять (пятнадцать, двадцать, тридцать, сорок) минут Оливер энергично переминался с ноги на ногу.
Но не появилась школьница-шкодница! Да и не собиралась появляться[44].
Через час Оливер продрог до костей, губы у него стали синими, волосы покрылись изморозью (опять же так волновался, что забыл дома шапку). Сквозь мерзлое стекло слез он пытался опознать в каждой пробегавшей мимо девушке вероломную Веронику. Несчастному англичанину сначала было просто досадно, затем стало действительно хреново.
Рот заливала приторная слюна, это застрявшие в зубах микрочастицы финиковой мякоти продолжали источать сладкий яд, и вдобавок лило из носу.
А еще не гнулись пальцы, и он никак не мог исхитриться вытащить из кармана сигареты. У него оставался шанс уцелеть лишь при условии, что он немедленно заскочит в парадную, прижмется грудью к батарее парового отопления, но не было уже сил и воли передвигать ноги в ставших жестяными башмаках.
Да и не чуял он ног, вообще ни одного своего органа не чувствовал.
И вдруг со всей отчетливостью осознал, что наконец-то в полной мере испытывает давно уже чаемое ощущение собственного ничтожества, головокружительное и восхитительное, когда ничего уже не нужно, а потому и не страшно.
Оливер вдруг заулыбался блаженно, как человек, разгадавший головоломную загадку, такую, оказывается, простую.
Посмотрел победно по сторонам и пошел из переулка, не оглядываясь.
Пошел и пришел, ну не пришел, конечно, а притащился, приковылял в рюмочную, где Антон приканчивал уже третьи сто грамм, недоумевая, какие такие дела появились у приятеля, что и дома его нет, и в Лектории, и даже здесь, в месте их обычного приятного собеседования.
Антон привел Оливера к себе. Вдвоем с Тамаркой, неожиданно проявившей сочувствие к обмороженному англичанину, они заставили его раздеться, растерли водкой, напоили чаем с малиной, уложили на диван, накрыли ватным одеялом.
Тамарка отзвонилась Нине, уже начинавшей беспокоиться, поскольку накануне сожитель ночевал неизвестно где. Посовещавшись, женщины решили: пусть отоспится, отогреется, а завтра Нина его заберет.
Оливер метался на диване, без конца повторяя: «Финики! Это финики меня погубили!» Лишь когда он угомонился и уснул, легли и Антон с Тамаркой, так и не поняв, что он такое нес.
Но спал Оливер недолго. Среди ночи встал, бесшумно оделся и прокрался в кухню, где настрочил последнее свое сочинение. Затем столь же бесшумно вышел из квартиры.
И навсегда пропал без вести.
Утром Антон, отпросившись с работы, бросился на поиски друга. Он побывал во множестве мест, где предположительно мог встретить Оливера, – все зря!
В половине первого ночи, на станции метро «Чернышевская», подбегая к вагону, Антон поскользнулся на мраморном полу, упал и разбил себе голову. В смысле – убился насмерть. Дело в том, что в каблуке его ботинка, подобно капле яда, давно уже засела стальная, похожая на запятую, стружка. Когда-то он, не переобувшись, отработал смену, и с этого дня, оказывается, смерть неотступно следовала за ним.
ПРИЛОЖЕНИЕ: письмо, оставленное Оливером на кухонном столе в квартире Атомногрибовых
Итак, я прожил на свете шестьдесят шесть лет и сочинил дюжину стихотворений, одно даже включалось в антологии, хотя, по большому счету, и его нельзя назвать шедевром. Дюжина – много это или мало? Или, иначе говоря, имеет ли вообще значение объем литературного наследия? Казалось бы, имеет, ведь жизнь была посвящена творчеству, борьбе со стихией языка, претворению хаоса эмоций в космос сложно организованных смысловых структур… и – столь неутешительный результат! Сижу в ночи на чужой кухне, без семьи и дома, забытый на родине и никому не нужный на чужбине, в клубах табачного дыма, в слезах…
В чем же дело? Почему прожил я такую ни с чем несообразную жизнь?
Ах, не странно ли, что этот вопрос задает себе человек, который в течение отпущенного ему времени занимался исключительно самопознанием (через язык; конкретнее: через великий английский? Надеюсь, все читающие этот текст согласны, что язык является способом самопознания.)
И (самое смешное) хоть бы раз почувствовал себя счастливым! Так нет же, с мазохистским каким-то удовлетворением перечеркивал и отправлял в мусорную корзину большинство своих сочинений, просто- таки с маниакальной требовательностью перечитывал строчки, выходившие из-под пера моего! Уж лучше бы я не сочинил ни одной удачной, ей богу! Не возникало бы тогда искушения (сродни чесотке, зуду, потаенному блуду) продолжать…
Выходит, все дело в боязни честно самому себе признаться, что бездарен?
И вдруг отверзлись у меня зеницы, и увидел я серую наледь на тротуаре, и услышал железный скрежет скребка…
Ах, как мне стало страшно, страшнее, чем в блокаду, чем в Коми, ибо осознал я вдруг свою неприкаянность, никчемность, одиночество свое тотальное в безрадостных этих, слюдяных от блеска уличных фонарей, сумерках!
Но не для этого ли мига я и жил? Дюжина стихотворений или тысяча – какая, в сущности, разница? Помнится, поэзия пробудилась во мне после падения с мачты. По крайней мере, так я считал до сегодняшнего дня и усматривал в этом факте некий положительный смысл, не понимая, что никаких потрясений недостаточно для того, чтобы поэтический дар пробудился там, где его нет. Или – нет, не так. Невозможно пробудиться до тех пор, пока не откроется тебе панорама твоего внутреннего мира, живым зеркалом коего ты можешь стать (а можешь и не стать) и описание коего можешь дать только ты сам. Это при условии, что ты, Оливер М., действительно хочешь понять, в чем твое назначение, а поняв, попытаться все ж таки его выполнить, то есть поступить так, как подобает джентльмену.
