Эфраим Баух - Завеса
Влияние Шеннона, говорил Берг, ощущается в теории языка, что особенно близко Орману, в разработке искусственного мышления и вообще работы мозга, в теории шифров и кодов, которая должна была бы заинтересовать больше всего, конечно же, Цигеля и, быть может, даже спасти его, но не тут-то было.
Именно Шеннон впервые указал на глубокую связь между информацией и энтропией, о которой Орман столько дискутировал с Бергом.
По Шеннону любая смесь, салат обладают минимумом информации. Сама природа стремится к хаосу, то есть минимуму информации, и только упорядоченность способствует извлечению максимума информации. Благодаря выкладкам Шеннона химики и биологи изучают феномены газов, жидкостей, кристаллов, а биологи создают алгоритмы, с помощью которых им удается расшифровать цепочки нуклеиновых кислот в генах.
После этого рассказа, надолго ошеломившего Ормана, он длительное время не притрагивался к рукописи книги, пытаясь переварить свалившуюся на него информацию из уст глубоко религиозного Берга, настолько вникшего в области, казалось бы, не имеющие отношения к религии.
Но, оказывается, у всего этого было один корень, которого коснулся именно Берг.
Удивительно было другое: Берга увлекала эксцентричность Шеннона.
Тот, к примеру, сконструировал робота, который мог одновременно жонглировать двадцатью тремя кольцами, шарами и палками.
Окончательно размягчившись, Берг стеснительно признался Орману, что тоже пытался сконструировать нечто подобное.
И все же, долго после рассказа Берга о Шенноне, Орман не мог избавиться от четырех строк Мандельштама, столь остро и болезненно передающих состояние его, Ормана, души:
Осенний сумрак – ржавое железо
Скрипит, поет и разъедает плоть…
Что весь соблазн и все богатства Креза
Пред лезвием твоей тоски, Господь!
ОРМАН. 2003
Молниеносный миг судьбы
Уезжая в Израиль, Орман оставил немалое число рукописей из страха, что не пропустят, а, прочитав, засадят. В затмении суетного отъезда не помнил даже, у кого их оставил.
Но однажды, как из прошлого, неизвестного по имени и по адресу, короче, из Америки получил пакет. Это были оставленные им бумаги.
Вот тебе и сказка о бутылке, брошенной в море. Ведь надо было найти его адрес в Израиле и, не называя себя, прислать эти записи.
Это – как золотое руно, само приплывшее к Язону.
И вот, русский оригинал книги «Эллиптическое и апокалиптическое» завершен.
Перевод книги на французский язык, сделанный самим Орманом, также готов и принят к печати парижским издательством.
Ощущая опустошение после стольких лет напряженного труда, Орман вспоминал, как разбирал бумаги, переданные через голландское посольство в Москве, легшие в основу этой книги.
Разбирал в новом не угрожающем свете дня и ночи.
Это было событие, отмечающее начало его истинной свободы.
Вспоминал удивительное чувство: оказывается, новое место жизни расколдовало все эти бумаги – сняло с них проклятие запрета, пахнувшего решеткой.
И вот – книга написана.
В это трудно поверить, но это так.
Странный сюжет, явно с элементами мегаломании, уничижения и высокомерия, развивался в эти минуты перед Орманом.
Сидит человек, открывший тайну Сотворения мира.
В беспредельной жажде поведать это миру, написал книгу.
Но, вот же, собираясь отдать ее в печать, он внезапно понимает, что никому это не нужно, что он выставит на посмешище свое самое сокровенное.
И тогда он оплачивает типографские расходы и сжигает тираж.
Но всегда в типографии заваляется несколько экземпляров. Их затем, в груде хлама, отдадут старьевщику, который продаст все это за гроши продавцу на Блошином рынке.
И всегда найдется сумасшедший библиофил, выудит книгу, пленится ее древностью, но ничего в ней не поймет. И будет она у него желтеть и пылится.
Тем временем мир приблизится к разгадке Сотворения.
И тут обязательно внук или правнук библиофила прочтет пожелтевшую от времени книгу, будет потрясен, возвестит об этом городу и миру.
Никто не поверит, но уже научно будет возможно проверить возраст книги.
Потрясению не будет предела.
Но о чем это говорит и почему это потрясает?
И что это даст автору кроме потрясения человеческой глупостью и странной печали от чувства сладкой мести по ту сторону жизни?
Неужели слава человеческая – пустой звук, но желание ее – ненасытно?
Только Бог мог надиктовать Моисею Книгу, заранее зная неисповедимость путей ее возникновения до Сотворения мира, как предварительного его плана, без которого мир этот никогда не выберется из первобытного хаоса.
Только Он предвидел непрекращающийся спор о вечности и неистребимости Книги.
И все же потрясает, как соединяется в лазерный пучок родник идей, умение ремонтировать старые корабли, смелость взять на себя пробивший время молниеносный миг судьбы и провозгласить до сих пор не существовавшее государство?
Что ощущал этот человек по имени Бен-Гурион?
Выстраивал ли он логическую цепь аргументов, ни в одном звене не вызывающих возражения, но в целом абсолютно не убеждающих?
Ощущал ли он себя сновидцем, как и Орман?
Только ли на мир сновидцев распространяются законы «всеобщего поля духовного тяготения», над которым Орман размышляет всю свою сознательную жизнь?
Все эти размышления, да еще связанные с возникновения государства Израиль, самому Орману казались досужим вымыслом незагруженного реальностью ума.
И, тем не менее, через все это прошел феномен, обернувшийся этой страной, рожденной столкновением и слиянием иудейства времени в четыре тысячи лет с иудейством места в более чем сто лет.
Именно об этом была первая глава книги Ормана, завершающаяся размышлениями над «Псалмами» Давида, как осью гениальной печали, пронизывающей духовное пространство человечества и кристаллизующей единое духовное поле.
Задавшись целью создать это «поле», Орман понимал, что это сразу вызывает ассоциацию с теорией единого магнитного поля Эйнштейна, на которой этот величайший человек эпохи сломал зубы.
Это была опасная затея – построить единое духовное поле.
Всякая постройка пахла системой, упорядоченностью, и уже в этом несла развал, сама расшатывала собственные конструкции, как Вавилонская башня, рвущаяся в небо без достаточного основания, в буквальном смысле этого слова.
Но Слово-то оставалось, и текстуальность мировой культуры прорастала из Священного Писания, Великих комментариев к Торе, каббалистической книги «Зоар».
Это было открытием: история общества, его реальности и духа, может быть прочитана.
А на этой земле миф опережал реальность.
Это привело к пониманию человеческой культуры, как единого текста.
И каждый новый текст, – вот и эта книга Ормана – менял общий духовный баланс мира, согласно Анри Бергсону.
Настоящее не подлинно, ибо в миг переводит будущее в прошлое.
Авторитет текста строится ступенчато во времени, опираясь на другие тексты, которые уже обрели авторитет.
Опасность в том, что часто авторитет заменяет и подменяет истину.
Разве художественное произведение не является полем, где сталкиваются три противоборствующие силы: намерение автора, понимание читателя и сама структура текста.
Противоречивость человеческого сознания – главное действующее лицо мировой истории и культуры.
Суд над философией
Никто серьезно не задумывался над тем, какую страшную роль в жизни человеческих масс, в развращении человеческой души, в умении выдать ничем не доказанные постулаты, заведомую ложь, как бы во спасение, а, по сути, на гибель, заушательство, уничтожение, сыграла философия – чисто теоретическая наука.
Она, по определению Ормана в его книге, оказалась хлебом насущным всех диктаторов, палачей, маньяков.
Ее непререкаемость обернулась в реальности пулей в затылок, газом в душегубке, сжиганием заживо в печах.
Сотни миллионов ни в чем не повинных людей поплатились жизнями во имя, казалось бы, логически выверенных концепций, на деле оказавшихся прямым путем к варварству, по сравнению с которым то, что называлось в истории варварством, выглядит детской игрой.
Даже сегодня мало кто из нас представляет, как разрушительную роль сыграла, положим, почти целый век стоящая за нашими спинами философия марксизма-ленинизма, незаметно, исподволь диктующая всем и каждому лишь страхом, заменившим не какую-то истинную мудрость, а простое естественное понимание жизни.
Внезапно перед глазами Ормана возник Цигель, в последнее время переставший посещать его сны. Лишь иногда, когда во сне неизвестно почему возникал мостик Вздохов тюрьмы в Венеции или открытые туристам пропахшие плесенью камеры замка Сан-Анджело в Риме, являлся и Цигель проводником по этим застенкам преисподней, подобно Вергилию, ведущему Данте по Аду.
