Борис Васильев - Глухомань. Отрицание отрицания
— Точно, эти самые, — тут же подтвердил кто-то из освобожденных продотрядовцев.
— Так, — сказал Сукожников. — Пиши приказ о расстреле саботажников, товарищ следователь. И исполни его, после моей подписи.
— Может… — заикнулась было Татьяна.
— Это приказ от имени Советской власти! — прикрикнул Леонтий. — Чтоб живо и без помарок!
Татьяна вздохнула, подошла к старосте.
— Диктуйте фамилии злостных отказчиков.
Староста, вздыхая, нехотя продиктовал. Потом вздохнул:
— Только тут вот, какое дело…
— Дело потом! Отвести названных на кладбище, дать лопаты, пусть могилы себе копают.
Взвыли бабы, дети, весь народ взвыл.
— Несправедливо так-то! Несправедливо!..
— Молчать!.. — гаркнул Сукожников. — Готов письменный приговор, товарищ следователь?
— Готов, — тихо сказала Татьяна. — Может…
— Не может! — отрезал Леонтий и кудряво расписался.
Но толпа продолжала гудеть, бабы и дети — орать и плакать.
— Может, тут что-то не то… — осмелилась промолвить Татьяна, пока Леонтий искал в сумке личную печать.
— Все то, — он пристукнул приговор печатью и поставил дату. — Все теперь, нет назад ни шагу.
Приговоренных уже отвели к кладбищу. Они рыли себе могилу, и кто-то из молодежи помогал им рыть эту братскую расстрельную яму. Потому работали они молча, но споро.
— Тут такое дело, — не очень уверенно сказал староста, поглядев на могильщиков. — Тут, это, как бы сказать… Поговорить бы надо, гражданин товарищ командир.
— Ну, чего тебе? Приговор печатью прихлопнут.
— Ошибочно прихлопнут, — вздохнул староста. — Видишь, крайний старается? Мошкин его фамилия. Иван Мошкин. Он всегда старается, девять ртов кормит. Один, а ртов в хате — девять.
— Так приказ печатью…
— Отхлопни назад свою печать, — строго сказал старик. — Справедливость должна быть.
— Справедливость должна быть, — вздохнул Сукожников. — А приказ подписан и заверен…
— Справедливость важней приказа, гражданин товарищ.
— Понял! — Леонтий широко улыбнулся. — Понял, как сочетать. Только ты завтра мне лично просьбу схода о помиловании… Этого.
— Ивана Мошкина, — подсказал староста. — Завтрева непременно привезу лично.
— По рукам, — сказал Сукожников. — Завтра, лично.
И отошел к Татьяне.
— Тут такое дело, — тихо начал он. — С одной стороны приговор подписан и печать на нем. А с другой — сход вон того мужичка в драном армячишке помиловать просит. Так ты так сделай, чтоб все ладно было. Ты его с краюшку поставь да промахнись. А я тогда скажу, что справедливая Советская власть дважды не расстреливает. И все будет ладно. Поняла мою хитрость?
— Ой, нельзя же так, — испуганно зашептала Татьяна. — Он же в ужас придет, на всю жизнь в ужас.
— Наоборот! На всю жизнь счастлив будет, что жив остался. Поверь, знаю, что говорю.
— Леня, Ленечка, опомнись, что ты! — всполошилась Татьяна. — Объяви сейчас, не ставь под расстрел…
— Это наука ему такая.
— Это издевательство, а не наука!
— Молчать! — гаркнул Сукожников. — Печатью прихлопнуто, значит, все. Поняла?
— Поняла, — помолчав, горько вздохнула Татьяна. — Тогда вели, чтоб поскорее. Ждать да гадать — нервов не хватит.
— Становись к исполнению! — крикнул Сукожников.
Кончили копать могилу, вылезли. Помогавшие обреченным молодцы отошли в сторону, захватив лопаты. Тишина стояла — и дышали-то через раз. Ни слез, ни криков, даже дети примолкли. Серьезным по тем временам было это событие.
— Именем Советской власти приказываю исполнить решение следствия самому товарищу следователю.
Татьяна вышла вперед, стала перед жалким, съеженным каким-то — будто уж и дух из них выпустили, что ли — строем из трех мужиков. Ей было страшно, муторно, невыносимо муторно, но она пересилила себя не для того, чтобы не промахнуться, а для того, чтобы промахнуться в самого тихого, забитого жизнью мужичонку.
— Пли!..
Татьяна вскинула маузер, почти не целясь, два раза нажала спусковой крючок, и два тела скатились в яму. Потом опустила руку, снова подняла маузер, прицелилась и выстрелила. И третий, Иван Мошкин, остался стоять на краю смертной ямы, втянув голову в плечи.
— Приказываю прекратить исполнение приговора! — громко сказал Сукожников. — Советская власть — самая справедливая власть на земле, она не расстреливает дважды.
— Домой, — тихо сказала Татьяна. — Домой, скорее домой, а то не выдержу больше…
— Счастливо оставаться, сельчане! — бодро крикнул Леонтий. — Помните о справедливости нашей власти!.. По коням, хлопцы!
Чоновцы пошли рассаживаться по бричкам. Сукожников, проходя мимо старосты, шепнул:
— Жду завтра с решением схода.
Как только чоновцы умчались, а охрана дорог, ведущих в село, была снята, староста объявил сход.
— Бабы могут остаться, кто желает. Детей убрать, чтоб шуму не было. Кто-нибудь сходите за священником отцом Силантием, чтоб отпел честь по чести покойников наших.
Огляделся, заметил Ивана Мошкина, все еще почему-то стоявшего на краю могилы, подошел к нему, обнял за плечи;
— Ты тоже домой ступай. Натерпелся вдосталь.
— Чего?.. — отрешенно спросил Иван.
— Домой ступай, Ваня. Домой.
Мошкин покорно побрел к своей избе. Ноги плохо слушались, заплетались ноги, будто чужие.
На следующий день, как было договорено, староста приехал в городишко, пришел в дом, который захватил Сукожников для штаба и личной квартиры. Вошел, снял шапку, перекрестился на иконы и молча замер у порога.
— Проходи, — сказал Леонтий. — Принес решение схода?
— Нет.
— Почему это — нет, когда я велел?
— Повесился Иван Мошкин, когда еще сход шел. На вожжах повесился в своем сарае.
— Нет, нет, нет!… — вдруг дико закричала Татьяна.
И наступил провал.
23.
… — Убила, убила!.. При свидетелях!..
… — Я никого не убивала…
… — Из маузера!.. Полную обойму!..
«Полную обойму?.. Из маузера?.. Так вот почему руки дрожат, вот почему звон в ушах…».
… — Так арестуйте меня! Арестуйте!..
… — Легкой смерти ищешь?.. Не выйдет!.. Мы тебя в психушке особого режима сгноим!..
… — Не надо-о!..
И вдруг исчезли все звуки. И пришла тишина.
Очнулась Татьяна в маленькой квадратной комнате, выкрашенной в белую краску. Все было ослепительно белым, кроме густо черного пола. В стене против двери располагалось маленькое оконце с тяжелыми решетками, под нею у стены — крохотный столик, прибитая к полу табуретка да параша в углу. И койка, на которой она лежала.
Таня понимала, что сейчас ей следует встать, чтобы осмотреться, ощупать все, попытаться понять, где она находится, как и почему именно сюда попала. Но сил у нее почему-то не было. Совершенно не было никаких сил, и она продолжала терпеливо лежать.
В конце концов она задремала, проснувшись вдруг от грохота тяжелой железной двери. Зорко глянула из-под одеяла и увидела немолодого мужчину в очках и белом халате.
— Здравствуйте, Танечка, — тихо сказал он. — Я — доктор Трутнев. Петр Павлович Трутнев. Вспомните Вересковку. Я лечил вас всех по очереди. Вашу матушку, Николая Николаевича, Наташу, Павлика, Настеньку. А вот теперь — здесь. Только здесь и разрешили работать. И только под наблюдением.
— Где я?
— Вы? В неврологическом отделении, которым я и заведую. У вас был серьезный нервный срыв.
Он что-то говорил еще, но Татьяна не слушала. Она мучительно пыталась вспомнить, когда мог быть этот срыв и в чем он выражался. Но голова была пустой, и в этой пустоте метались какие-то обрывки воспоминаний. Белое платье, сачок в руках… Нет, не сачок, не сачок. Это — серсо. Кто-то играет в серсо…
Сквозь туманные отрывочные воспоминания прорезался далекий голос. Чужой, Таня не узнала его.
— … покой… полный покой… Вспоминайте детство, Вересковку, дружную семью…
Не узнаваемый голос странно помогал мелькавшим видениям, и Танечка увидела себя девочкой в легком платьице до коленок. Только что на опушке леса поспела земляника — она всегда поспевала раньше именно там. На опушке березовой рощи, за проселком. И Таня пошла с плетеной корзиночкой. Такие корзиночки плел из вымоченных ивовых прутьев седой дедушка в деревне, и все дети в праздники непременно относили его внукам гостинцы.
Ивовые корзиночки — для земляники. А для нежной малины этот же дедушка плел кузовки из лыка. Лично драл его, а из самых широких полос плел кузовки, заранее выморив и отбив лыко, чтобы оно было гладким и не царапало нежную малину.
В саду малина не росла. Ее почему-то считали сорняком и боролись с нею не только садовник с помощником, но и все дети, поскольку в семье очень поощрялось новомодное трудовое воспитание. И Танечка, надев рукавицы, рвала колючую поросль с корнями, хотя очень любила саму ягоду. И все любили, но ходить за нею приходилось далеко, в лес, в крутой, сплошь заросший малиной овраг. Брали кузовки и шли непременно в сопровождении взрослых.
