Леонид Сергеев - До встречи на небесах
Мезинов прочитал повесть еще в рукописи, а поскольку я безоговорочно верил ему и все принимал буквально, сразу посчитал, что потерпел сокрушительное поражение, запихнул свой «душевный труд» в дальний ящик и несколько месяцев бумагу не марал. Но потом мать все же уговорила меня отнести рукопись в издательство. «Трамваи» вышли в «Молодой гвардии» и понравились даже тем, для кого я был полный ноль (книжку даже перевели на английский язык).
Кстати, позднее травленый зверь Приходько по всем статьям громил у меня то, что мне казалось удачным, а нахваливал явную чушь. Такая неразбериха. Ну, короче, теперь, под старость, я продолжаю выслушивать отзывы друзей, но уже не разинув рот, как раньше; иногда даже защищаю свое «детище». Это, естественно, раздражает моих «рецензентов», они повышают голос, рявкают на меня — похоже, ханурики, настроились до конца наших дней учить меня уму-разуму (вот если бы и к себе относились так же беспощадно! Теперь-то я понимаю — им самим еще есть чему поучиться, вспомнить заповедь Гоголя: «Сначала образуй себя, потом учи других»).
Между тем, я и сам уже почти безошибочно чувствую, что получилось, а что нет. Жаль, поздновато этому научился, когда уже накатал кучу ерунды. И жаль друзей, которые корпели над моей писаниной — за что им, само собой, огромнейшая благодарность! Ну, а чужие произведения теперь я оцениваю очень просто; спрашиваю себя — могу так или нет? Если точно знаю, что не могу, считаю вещь талантливой.
Как и у всех нас, у Мезинова есть несколько примечательных особенностей. Первая заключается в том, что он поддерживает всех несчастных, неудачников, проталкивает тех, кого не печатают, кто сидит без работы (обеспечивал работой не только меня, но и Мазнина и Тарловского), но если кто-то преуспевает и о нем прожужжали все уши — начинает его ругать (повторяю, по этой части он мастер; разделывал под орех С. Иванова и Успенского, и Сергиенко, но последнего и хвалил). Как-то он жестко разбирал (по косточкам) Коваля, а я возьми и брякни:
— Леш, уж ты не завидуешь ли ему?
Он, истерик, пульнул в меня матом и тем самым продемонстрировал свою слабость. Мы сидели с В. Перекатовым и тот подмигнул мне, давая понять, что вопрос не лишен основания.
Когда же я чихвостил Коваля за формализм, Мезинов рьяно бросался на защиту.
Вторая особенность Мезинова заключается в его умении годами дружить с женщинами, и, в отличие от нас, трепачей, он никогда (точнее долгое время) не болтал о своих романах. Приводил женщин в ЦДЛ, со смешком наблюдал, как мы развлекали их, потом спокойно уводил. Он работал на контрасте. Бывало, мы заливаем что-то женщинам (в том смысле, что мы золотые мужики), а Мезинов молча посмеивается, подмигивал своим подружкам — вот, мол, болтуны! И как я хорошо смотрюсь на их фоне, верно? Внешне, может, я и суровый, но душа у меня добрая. Со мной не пропадете, а эти заведут вас неизвестно куда; под конец вечера мы уверены — женщины сражены нашей говорильней наповал, но, понятно, они уходят с Мезиновым, да еще шепчут ему:
— Господи, как надоели эти трепачи.
Представляя нас своим подружкам, Мезинов вначале выдавал пару лестных фраз, потом что-нибудь такое:
— …Вон, видите, столик? За ним последнее время набираются Сергеев с Ковалем. Как ни зайду, они уже пол-литра усидели и дымятся, размахивают руками, рассказывают друг другу то, что я уже пять раз от каждого слышал, ха-ха… Но надо отдать им должное — каждый раз рассказывают по-новому…
— Тебе лишь бы напиться с бабой, да затащить ее в койку, — говорил Мезинов мне, когда я сломал ногу и два месяца ковылял на костылях, и ни одна женщина не навестила меня. — А надо ухаживать за ними, иногда звонить, — дальше он красочно развил эту тему и договорился до того, что «вообще лучшая любовь — это дружба».
В самом деле, говорю еще раз, он умеет дружить с женщинами; правда, стоило одной из его любовниц поэтесс увлечься более молодым поэтом Хлебниковым (чванливым, мерзким типом с дребезжащим голосом), как Мезинов в эмоциональном порыве обложил ее отборным матом. То же самое произошло с другой его пассией, редакторшей, которая вышла замуж.
— Все они б…, — сказал он, раздираемый ревностью и злостью.
Казалось бы, должен был радоваться такому повороту в судьбе женщины, а он, кретин, оскорбился. Получается — будьте при нем всю жизнь и забудьте о своей личной жизни. Такое широкое толкование отношений с женщинами, такая эгоистическая мораль. Здесь он мало чем отличается от Мешкова, Сергиенко и Коваля. Им бы стать мусульманами. Многие мужики собственники, но не до такой же степени.
Повторяю, недавно Мезинов все же нарушил обет молчания относительно своих романов — его прорвало и он похвастался, что имеет сразу трех молодых любовниц, потому на встречи с нами у него времени в обрез. Действительно, двух его девиц я видел, но три — это он преувеличивает — нарочно, чтобы вызвать у нас жгучую зависть. Ну, а если это правда, мог бы подумать и о друзьях — сказать своим девицам, чтобы привели подружек. Хотя, вспомнил — он никогда не устраивал совместных приключений, ведь выступает перед девицами в роли положительного героя, и мы, греховодники, никак не вписываемся в его спектакли; ну, разве что в ЦДЛ можем его оттенить в лучшую сторону — об этом я уже говорил. Возможно, Мезинов поступает правильно, ведь серьезные отношения и кутеж — несовместимые вещи.
Частенько в компании он вообще не знакомит со своими девицами, чем ставит и их, и нас в идиотское положение. Лично мне начхать на его подружек, но не назвать людей, с которыми сидишь за столом, попросту свинство. В такие минуты думаешь — есть ли у него элементарная культура или он законченный дровокол?
Третья особенность Мезинова — он, так же крепко, как с женщинами (даже покрепче — можно сказать, капитальней), дружит с мужчинами; он редкостный, надежный друг, для него мужская дружба — большая неизмеримая ценность (как известно, такие люди — на вес золота). Когда Приходько и Анатолий Панков попали в больницу, он тут же обзвонил нас, потащил навещать друзей. После смерти Панкова приезжал к его жене, помогал по хозяйству. Когда я был в гипсе, он регулярно два раза в неделю приезжал, привозил еду, выгуливал моих собак. А сейчас время от времени ворчит:
— Ты умерь с выпивками-то. Подумай о здоровье… Ты для нас дорогое лицо, ты нам нужен…
Что и говорить, он — настоящий, заботливый, основательный друг, на него можно положиться на все сто процентов. Он единственный, кто ежегодно приезжает на могилы друзей, поминает их за четвертинкой самогона. Я помню, как мы с ним поехали за город, в санаторий, где после больницы долечивался Панков. Взяли выпивку, закуску, но больного не застали — он укатил с какой-то медсестрой в город (кстати, любовь вылечила его быстрее, чем лекарства). Мы сели на скамью под соснами и хорошо выпили за здоровье друга, и понятно, поговорили обо всем на свете.
Но однажды Мезинов дал маху. Договорился со своим приятелем В. Беккером (бизнесменом, отпетым бабником и хитрюгой) ехать на похороны С. Иванова в Пушкино. Беккер подъехал на машине к условленному месту и прождал около часа. В Пушкино Беккер говорил:
— Разминуться мы не могли. Исключено. Я три раза повторил, где именно.
Мезинов так и не появился, хотя никто не мешал ему приехать на электричке (как все мы). Позднее он сказал нам с Тарловским:
— Пошел этот Беккер на х..! Больше никогда не буду с ним договариваться, — но минуту спустя, чуть тише добавил (дословно): — Очень надо ехать с ним в машине… водит хреново… да потом возвращаться с ним пьяным…
Такой внятный убедительный шаг. Не знаю, что понял Тарловский, а мне стало ясно — Мезинов просто решил не ехать (меня не проведешь!). Я вспомнил — он всегда недолюбливал Иванова (а вот на похороны Панкова и Приходько приезжал первым, хотя добирался на электричке из неблизкого Кучино).
Такие у нас стариковские замысловатости. Поразительно другое — как некоторые наши дружки (не только Мезинов в этом случае, но, бывало, и С. Иванов, и Коваль, и частенько Кушак с Шульжиком втирали очки нам, старым, битым-перебитым?! Уж в чем-чем, а в людях-то мы разбираемся как надо. Пустячный пример — Коваль объявился в новом кожаном пальто, Сергиенко сразу начал докапываться:
— О-о, ты прибарахлился! Сколько стоит пальтишко? На какие шиши купил?
— Подарили, — протянул Коваль.
— Врешь! Кролик сказала, что купил в Германии!
— От вас, чертей, ничего не скроешь! — загоготал Коваль.
Он-то умел свою ложь свести к шутке, недоразумению; это касалось и его книг — всегда скрывал, где выходит очередная, а когда его разоблачали, опять:
— От вас, чертей, ничего не скроешь! Ну, ровным счетом ничего, едрена вошь!
А вот остальные, вышеперечисленные брательники, по слабости ума доказывали свое вранье с таким напором, что от неловкости проглотишь язык. И попробуй усомниться — покатят на тебя бочку, а то и оскорбят. И как, бараны, не понимают — темнить в нашем возрасте — дохлое дело; мы чужих-то видим насквозь, а их, родных, знаем, как свои пять пальцев.
