Даниил Гранин - Бегство в Россию
Накануне своего дня рождения Энн поехала на дачу, чтобы прибрать, закрыть все на зиму. Андреа хотел помочь ей, но она отказалась. С тех пор как она вернулась из Москвы, отношения их обрели какую-то стеклянную хрупкость, лучше не сталкиваться, не прикасаться. Очевидно, у Джо состоялся с Андреа разговор, и ее оставили в покое.
День стоял теплый, солнце то выглядывало, то уходило за серебристое пятно сквозящих облаков. Весь участок был завален палыми листьями, они пружинили под ногами, и от земли поднимался сладкий запах осени. Закончив дела по дому, Энн спустилась к заливу, пляжем дошла до ручья, который преградил ей дорогу. Она присела на красноватый нагретый валун. Узловатый ручей, бурча, мчался в залив. Пахло тиной. В душе ее что-то мелькнуло, точно тень летящей птицы. Она огляделась и вдруг вспомнила. Вдруг он всплыл, такой же воскресный день ее детства. Утром она пошла с матерью в церковь, в их англиканскую церковь, где пела вместе со всеми и слушала священника. В той своей проповеди он говорил, что есть два способа жить. Один законный и почетный – ходить по земле, соразмеряя каждый свой шаг, предвидя и взвешивая все с честностью и справедливостью. И есть другой способ – ходить по водам. Тогда нельзя предвидеть и взвешивать, а надо только все время верить. Мгновение безверия – и начинаешь тонуть. После проповеди Энн спустилась с пригорка к ручью. Весь кусок того детского дня сохранился в памяти: как она попробовала ступить на воду – и ничего не получилось, вода не держала ее. Энн заплакала, она сидела на камне, смотрела на свое текучее отражение, в котором не было слез, мускулистые струи воды полосовали ее лицо, стремились унести с собой и не могли. И отраженное небо не могли унести. Вслед за потоком гнулись зеленые ленты осоки. Желтая пыльца неслась по воде, по ее лицу, по кружевному воротничку, словно бы жизнь текла сквозь нее. С тех пор прошло тридцать лет. Вода не изменилась и небо то же самое, а вода все так же не держит ее. Да она больше и не пыталась. Она жила законно, исполняя все положенное, шла и шла по суше. Через три дня ей исполнится тридцать восемь. Приоткрылась щель, откуда несло холодом светлого синего неба, в котором нет солнца. Сияющая пустая синева. Вот к чему она пришла.
Если б она осталась в Итаке? Если бы вернулась тогда, из Мексики? Что было бы – этого она никогда не узнает. В чем ее предназначение? Человеку не дано знать этого. Но почему Андреа знает? И Валера знает. Им предначертано. Божий перст точно указал, и дело Андреа – осуществлять, ему незачем сомневаться, искать. Они оба – и Андреа и Валера – избранные. Почему Господь делит своих детей на избранных и никаких? Разве это справедливо?
Энн все смотрела и смотрела на бегущую мимо мускулистую воду. Последовав за Андреа, она ступила на воды, и они удержали ее. Больше ей на такое не решиться. Потому что она перестала верить. Она не знает, во что верить…
Из Москвы приехали Аля и Влад. Они недавно поженились, а в Ленинграде хотели обвенчаться. Аля привезла в подарок Энн Библию на английском языке, словно угадав ее настроение. Столичные события, диссидентские дела переполняли ее, она собирала интервью для Би-би-си, записывала рассказы разных людей. Упросила и Энн наговорить свои впечатления, взгляд приезжего, который, несмотря на проведенные здесь годы, не может примириться – с чем?
Скука “хрущоб”… Постоянные поиски простых товаров – от пуговицы до чайника… Грубость продавщиц… Улицы пресные, как овсянка… Плохие товары, некрасивые, неряшливо сделанные…
Энн старалась, но Алю удивляло скрытое ее сочувствие и к этим продавщицам и к пьяницам, как будто она старалась оправдать их. Можно было подумать, что ей чем-то близка была покорность советских людей, их терпение, запуганность (и при этом открытость): они боялись иностранцев (и тянулись к ним), они были бедны (и не считали денег), были подозрительны (и открыты).
Энн рассказала, как недавно пошла купить пива для гостей в ларек на углу. Прицепились к ней там два раздолбая, полезли обниматься. Спасибо, один мужик отшил их, завязалась драка, он их хорошо успокоил и решил проводить Эн. Оказалось – летчик, симпатяга. Энн пригласила его зайти, но когда летчик узнал, что она американка, шарахнулся, забормотал, что торопится. Такой вот казус-нонсенс.
— Хоть он и летчик, а в нем сидит наш подлый русский страх. Откуда в тебе это сочувствие? — Аля осмотрела ее и, не найдя ответа, объявила: – Нас не жалеть надо, нас надо пороть и пороть! Всю страну заголить и пороть, пока не возмутятся. Сколько можно терпеть издевательство над собой! При Сталине терпели, сейчас по новому кругу пошли. Такая страна – и что? Занимаем одну шестую часть суши – и покупаем зерно. Что мы получили от того, что спасли Европу от фашизма? Шиш! Народ завалился на лежанку и пьет. Сучья наша интеллигенция вместе с начальством льстят ему и льстят!
Остановил ее тоскливый, тихий голос Эн:
— О чем мы говорим?
Аля оторопела, обиделась, но вдруг заметила, как изменилась Энн за месяцы их разлуки: впалые щеки, потухшие глаза, потемневшее лицо, — и то, что представлялось Але таким важным, решающим, сразу упало в цене, она накинулась на Энн с расспросами. В сбивчивом рассказе Энн многое было непонятно, многое явно пропущено из самолюбия. Аля домогалась, бесцеремонные ее вопросы претили Эн, и все же она была им рада.
Превосходство Андреа раньше нравилось Эн, сейчас оно отталкивало, подчеркивало ее собственную ничтожность, а главное, ненужность. Она увидела, что не нужна, никому не нужна. Андреа окружен любовью своих учеников, начальства, ему смотрят в рот, повторяют его изречения. Ему этого достаточно, он реализует свое призвание, и ничего сладостней для него нет, и она, Эн, затерялась в толпе его поклонников.
— Ты с ним говорила?
— О чем? Смешно просить: милый, вернемся к нашим прежним чувствам.
— А у тебя они есть?
— Я могу любить только взаимно.
— Он что-нибудь заподозрил?
— В том-то и дело, что его это не занимает.
Унизительность ее положения состояла в том, что своей жизни у нее почти не было. Преподавание английского тянулось безрадостно, студенты учить язык не хотели, всячески отлынивали. Пробовала перевести на английский какой-то советский роман, перевод вышел беспомощным. Ее великолепный английский гнусавил на одной ноте, перебирая нищенский набор слов.
Поджав ноги, Аля сидела на диване, покачиваясь взад-вперед.
Низкое зимнее солнце освещало угол комнаты Эн, заставленный у окна кактусами.
— Скучаешь по Валере?
Энн замерла, помедлив, ответила четко, как на экзамене:
— Я сама уговорила его уехать.
