Джойс Оутс - Сад радостей земных
Клара смотрела на него во все глаза. Она ничего не поняла.
– Боишься, что он сюда нагрянет? – спросил Лаури.
– Нет.
– О чем же ты беспокоишься?
Клара протиснулась мимо него.
– Надо приготовить ужин, – сказала она.
– Бог с ним, с ужином.
– Тебе ж надо поесть, и Кречету…
– Бог с ним со всем. Пойдем-ка.
– Лаури, я не могу.
– Пойдем.
Клара несчастными глазами уставилась в пол. Она была как выжатый лимон – ушла, иссякла вся ее сила и вся ненависть, благодаря которой Лаури так долго был с нею, словно и не уезжал. Так вот оно что, она только и жила этой ненавистью, только ею и держалась! А теперь, когда он и правда здесь, перед нею, даже не вспомнить, за что же она его ненавидела.
– Подлец ты, – прошептала она. – Нагрянул, как с неба свалился… ах ты…
– Дай-ка я тебя успокою, – сказал Лаури.
Клара подняла глаза – он улыбался той самой, незабываемой улыбкой.
– А малыш все играет во дворе, – сказал Лаури. Он приподнялся на постели и глядел в окно. Клара лежала неподвижно и смотрела, как плавно, мягко изогнулась его спина. – Всякий другой лез бы сюда, приставал, а он – нет. Как это он все понимает?
– Смекалистый, в отца.
– Почему он такой тихий?
– Он не тихий. Он тебя испугался.
– С чего ему меня пугаться?
– Заявился чужой человек откуда ни возьмись, пришел задворками… Я и сама испугалась.
– И сейчас боишься?
Хотелось сказать сердито – да, она всегда будет его бояться, ничего она против него не может, такая у него над ней власть, и это страшно… Но она смолчала, лежала не шевелясь. Влажные от пота волосы спутались, разметались по подушке. Чувство такое, словно вся она запачканная, избитая.
– Прости, если я… расстроил тебя, – мягко сказал Лаури.
Он опять прижался к ней, уткнулся в нее лицом, и Клара ощутила, какой слабой может быть человеческая плоть, даже плоть мужчины, как непрочно держится она на костях; вдруг бы это тело было расстреляно, разорвано в куски, что тогда? Вдруг бы пули, что свистели вокруг Лаури во тьме, где-то там, в Европе, на другом краю земли, не миновали его, а вонзились в его тело, что тогда? Он бы не вернулся, больше не обнял бы ее. Только тело Лаури ей и дается, только его она и может увидать и коснуться, а оно гнило бы сейчас где-нибудь во рву, и она бы даже не знала, как называется то место, даже вообразить бы его не могла, не хватило бы сил и уменья… что тогда? Она погладила его по спине, ладонь стала мокрая от пота. Вот только это ей и остается. Какие они оба слабые – и она, и Лаури; страшная сила, что скрыта в его теле, в крепких, мускулистых ногах, обернулась слабостью – и не той слабостью, какая бывает перед сном, а тяжкой, сродни самой смерти, словно их тела, еще вздрагивая от недавней неистовой страсти, погрузились в океан пота, на самое дно. Кажется, где-то глубоко в ее теле жестоко разбередили тайную рану – и ушли, иссякли все ее силы, и опять она беспомощна.
– Вот скажу Ревиру, что мы уезжаем, а он что скажет?
– У него есть жена.
– Но он меня любит, – прошептала Клара. – Он хочет на мне жениться.
– Черт с ним.
– Он меня любит.
– Плевать я хотел на чью-то там любовь.
– Он и Кречета любит…
– Опять же наплевать.
– А вдруг я тебе надоем и ты опять меня бросишь?
– Этого не будет.
– Почем ты знаешь?
– Знаю.
Они снова замолкли. Клара прислушивалась к дыханию Лаури, ощущала его дыхание на своей коже. Сказала сонно:
– Но ведь ты… Лаури, ведь с тобой никогда не угадаешь. Взбредет тебе что-то в голову, незнамо откуда, как во сне, и сразу тебе вынь да положь, а как получил свое, сразу надоело. И с людьми так, и если куда поехать, чем заняться. Сколько можешь на свете увидать и потрогать, то все твое, у тебя мир большой. А вдруг я из него вывалюсь, толкнет меня – и упаду через край. Тогда как?
– Не говори глупостей, Клара.
– И малыш тоже. Вдруг все про него позабудут. Ты всегда так спешишь…
– Нет.
– Я уже не маленькая, Лаури. Мне страшно, ты теперь со мной такое можешь сделать…
– Я всегда о тебе заботился, детка.
– О господи!
– Просто ты хотела получить от меня больше, чем я хотел дать.
Клара села на постели. Неохота было смотреть на Лаури. Как будто оба они преступники, оба – слабые, друг друга подозревают, и вовсе им не хорошо друг с другом, как было ей хорошо с тем малым с заправочной станции… он-то был не Лаури, а она все-таки чувствовала в себе Лаури. Жара, духота невозможная. Клара всегда любила эту спальню, а теперь комната будто чужая. Будто не только Лаури здесь нет места, но и ей тоже.
Она вновь дала себя обнять. А память шарахнулась в прошлое, к другим его объятьям, и еще дальше, к той ночи во Флориде, много лет назад, когда он взял мочалку и принялся ее отмывать, отделывать на свой лад, а то она, видите ли, была для него плоха. Или, может, она не права, может, несправедливо судить его за это?.. Вспомнился тот, тогдашний Лаури и она сама – будто это было не ее тело, она тогда будто смотрела на себя со стороны. Лаури все тот же, и ее все так же отчаянно тянет к нему; быть с ним вот так – чего ей это стоило, каких неистовых усилий, и вот родилось это зернышко, любовь, которая останется в ней навсегда. Вовек не вырваться из его власти. И все равно сейчас она ему скажет совсем другое.
– Нет, пожалуй, я с тобой не поеду, – сказала она.
– Что?
– Я не еду.
Кончиками пальцев он тронул ее лоб – очень вышло странно. Лицо ошеломленное. Клара закрыла глаза, чтобы не видеть его таким. Ей стало тошно.
– Ты не едешь со мной? – переспросил Лаури.
Клара поднялась с постели, накинула халат. Ситцевый розовый халатишко, мятый и не очень-то чистый. Подошла к окну, выглянула. Лаури не шелохнулся. Немного погодя она обернулась, поглядела на него через плечо, прищурилась – вдруг увидит такое, чего видеть совсем не хочется. Лаури пристально смотрел на нее, легонько постукивая пальцами по зубам.
– Передумала? – спросил он.
– А я никогда по-другому и не думала.
И Клара опустила голову Волосы томно, лениво колыхались, закрывая лицо. Наверно, она сейчас похожа на одну женщину на картине, той ничего не приходилось решать самой, ни о чем не надо было думать, у той все решилось просто: какой-то художник выбрал из всей ее долгой и сложной жизни одну только минуту, в эту минуту ее и нарисовал, а потом хоть пропади она пропадом – кому какое дело.
– Ты хочешь всю свою жизнь дожидаться, пока умрет другая женщина?
– Надо будет – подожду.
– И твой сын это понимает?
– А я не знаю, что он понимает. Он еще маленький.
– Может быть, он понимает больше, чем ты думаешь.
– Может быть.
– Ну а Ревир? Вдруг ему скажут, что я приезжал?
