Владимир Шаров - Старая девочка
История со свиданием Веры и Кузнецова продлилась, если брать с начала и до конца, десять дней, и всё это время Ерошкин ни разу не виделся с Бергом. Дня три он был занят буквально под завязку, но в другие, конечно же, мог выкроить для него час или два, тем более что Берг об операции знал и немало был заинтересован в ее исходе. В свою очередь и Берг свидания с Ерошкиным не просил, он будто затаился. В Ярославле Ерошкину часто казалось, что Берг уже не тот. В Москве, едва с ним познакомившись, Ерошкин не сомневался, что если на кого и делать ставку, если кто и сможет остановить Веру, это, конечно, Берг. И сейчас ум Берга не стал хуже. Физически он даже окреп, что сразу бросалось в глаза, но здесь, в Ярославле, куда-то потерялся кураж. Ерошкин видел, что то и дело он пытается смотреть на жизнь чужими глазами, будто примеряет на себя. Иногда говорит совсем, как если бы сам был из воркутинских зэков, в другой раз — словно его брат Иосиф жив и всё это постепенно становится для него важнее революции. Отступал он, конечно, неровно; до сих пор гулял между двумя берегами, и все-таки было видно, что скоро он к одному из них прибьется. Ерошкину эта неуверенность не казалась опасной, сам он всерьез боялся только одного — чтобы Берг, возвращение которого к Вере всё откладывалось, не перегорел.
В субботу, одиннадцатого сентября сорок первого года Ерошкин наконец вызвал к себе Берга, чтобы рассказать, как всё проходило между Кузнецовым и Верой, как Кузнецов потребовал снять охрану, чтобы Вера могла к нему свободно пройти, как ее тут же нагнала и опередила сначала семерка во главе с Тоней, а потом целая толпа других женщин, чьи мужья были арестованы в Ярославле еще Клейманом. Он этой ловушкой, которую поставил Кузнецову и Вере его предшественник, восторгался, будто ребенок. Однако Берг слушал его без интереса, так что и Ерошкину скоро сделалось скучно, и он свернул разговор.
Всё это было очень не похоже на обычного Берга. Ерошкин даже собрался спросить, что случилось, не обижен ли Берг, что по ходу дела ему ничего не рассказывалось. Но потом раздумал. Он уже видел, что Берг потрясен неудачей Тониных женщин, потому что сам отчаянно боится, не хочет идти к Вере. В какой-то момент Ерошкин даже думал, что вот сейчас Берг ему это скажет, но тот молчал. Расстались они на словах Ерошкина, что прямо сейчас идти к Вере Бергу, наверное, не следует; после истории с Кузнецовым ей дней десять надо дать отдохнуть, прийти в норму.
Когда Берга увели, Ерошкин позвонил Смирнову; в последние две недели он звонил в Москву и докладывал обстановку ежедневно, но это были короткие оперативные звонки, теперь же Ерошкин хотел рассказать всё подробно, с начала и до конца, как бы подвести кузнецовской истории итог. Кроме того, он собирался сказать Смирнову, что прежней веры в себя в Берге нет, так что он, Ерошкин, в нерешительности — отправлять сейчас Берга к Вере или попридержать, снова всё отложить. Ерошкину в самом деле надо было знать, что думает на сей счет Смирнов, но и подстраховаться он тоже хотел. Если Берг провалится, без поддержки Смирнова он и его, Ерошкина, утянет за собой.
В общем, разговор получился длинный, больше чем на час, но для Ерошкина полезный. Как и он, Смирнов долго восторгался изобретательностью Клеймана, повторял, что, конечно же, они его недооценили: был бы Клейман на их стороне — многое с Верой было бы по-другому. Потом заговорили о Берге. Внимательно всё прослушав, Смирнов сказал, что отчаиваться не стоит — Берга он понимает; когда цель так близка, у любого начнут дрожать руки. С другой стороны, добавил Смирнов, ерошкинских надежд он никогда не разделял, никогда не считал, что шансы Берга лучше, чем, например, у Димы Пушкарева. Впрочем, заключил Смирнов, попытка не пытка, пороть горячку рано.
Те десять дней, что Бергу оставалось провести в ярославской тюрьме, Ерошкин решил, что трогать его не будет, не будет ни видеться, ни даже разговаривать с ним. В свое время он не раз говорил Бергу, что почему бы ему не переехать из тюрьмы в город: у управления есть несколько конспиративных квартир, они пустуют, и он может занять любую. Но Берг каждый раз отказывался, и Ерошкин, пожалуй, его понимал. Конечно, чтобы быть готовым к встрече с Верой, и судьбой и внешне ему нужно было походить на брата, иначе обмануть ее будет совсем трудно. Если говорить о сходстве, то у Берга был только один союзник — запах, тюремный запах, который не отобьешь и не смоешь. Только запах и равнял его с братом, и, конечно, он боялся его утерять. Правда, Берг был прав, когда еще в Москве доказывал Ерошкину, что запах — это вовсе не мало, что тюрьма, лагерь за год любого делают беззубым стариком, поэтому, что Иосиф моложе его на десять лет, он не боится.
Ничего не требуя от Берга, Ерошкин не удивлялся, что и он в эти десять дней ни разу никак о себе не напомнил. Зашел он к Бергу в камеру лишь за полчаса до освобождения. Все документы давно были готовы, и Ерошкин пришел, чтобы их отдать, пожелать Бергу удачи, а главное, договориться, когда и как они друг с другом будут связываться. Конечно, было бы хорошо, если бы Берг докладывал ему обстановку регулярно, в определенные дни, а не так, чтобы когда густо, когда пусто. На этом настаивал и Смирнов, но Берг сказал, что ничего обещать не может, и Ерошкин сразу отступил. В свою очередь Берг попросил, чтобы ни за ним, ни за Верой первый месяц никто не следил, потому что филеры будут его стеснять, Ерошкин согласился. Он и сам понимал, что наружным наблюдением так и так придется пожертвовать. Совсем отказываться от наружки он, правда, не собирался: в двух кварталах от дома Веры в высоком пятиэтажном здании НКВД подготовил прекрасный наблюдательный пункт, откуда всё было видно как на ладони. Когда прямого солнца не было, в обычный полевой бинокль нетрудно было разглядеть даже то, что делается в Вериной спальне.
На этом наблюдательном пункте он сам, особенно вначале, проводил многие часы, оттуда же видел, и как Берг постучался в дом Радостиных, и как переступил порог. Вера его приняла, и Ерошкин ликовал. Уже в пятидесятые годы он любил вспоминать, что, когда Берг постучался, он, Ерошкин, волновался так, как никогда в жизни, во всяком случае, не меньше бедняги Берга. К сожалению, это был последний успех. Вера его приняла, отнеслась к нему, будто к родному, но Ерошкин видел, что ни в ту ночь, ни потом, до себя она его не допустила. В свою спальню Вера всегда уходила одна. Ерошкину даже казалось, что Берг этому рад. Так могло быть и в самом деле. Во всяком случае, попыток добиться близости с Верой он не предпринимал, и с тем, каким Ерошкин знал Берга по Ярославлю, это тоже скорее совпадало.
Несмотря на обещание Берга держать с Ерошкиным связь, за первый месяц он ни разу ничего ни о Вере, ни о себе не сообщил, вел он себя странно и в других отношениях. За всё время ни разу не вышел за пределы участка: или сидел дома, читал — когда Веры не было, читал он обычно в гостиной, где было глубокое кожаное кресло, — или копался в огороде. Он был городской человек, и работа на земле сначала давалась ему с трудом; он окучивал картошку, обрезал кусты, пытался сколотить теплицу медленно и неумело, но скоро, похоже, приноровился, полюбил это дело. Ерошкин видел, что в дом он каждый раз возвращается с сожалением. Дома он грустил, а Веру, хотя она была с ним и ласкова, и внимательна, пожалуй что, даже избегал. Ерошкин не раз думал, что, возможно, Берг давно дал ей понять, что он не Иосиф, но возможно, это было не так. Филеры доносили, что, когда он работал на огороде, Вера из дома кричала ему: «Берг, Берг!» Но точно так же, по фамилии, она звала в Грозном и мужа.
