Катрин Панколь - Белки в Центральном парке по понедельникам грустят
Столы были разложены, ароматические свечи и букеты цветов расставлены там и сям, белые скатерти постелены, бутылки шампанского торчали из ведерок со льдом, тарелочки с засахаренными фруктами и восточными сластями поставлены в нужных местах, и теперь, главное, да, самое главное, все ждали горы заварных пирожных с кремом. Беранжер говорила гостям, что печет их сама, на самом деле Жак втихаря покупал их в одной кондитерской в пятнадцатом округе. У некоей мадам Кейтель, жизнерадостной австриячки, у которой не было ни шеи, ни подбородка, лишь неизменная широкая улыбка, затерянная в слоях жира.
Жак Клавер роптал. С каждым годом ему все труднее было участвовать в этом маскараде. Он выходил к гостям, волоча ноги, злился на жену, вообще на женщин, на их лицемерие и двуличие. Он ворчал: «Мы просто гномы, мы, мужчины, — бедные гномы, которых они водят за нос». Он сминал крыло «Ленд-Ровера», выезжая из гаража, прищемлял палец крышкой коробки для пирожных, ругался, ничего не испытывая, кроме ненависти, а отправляясь к мадам Кейтель, обещал Беранжер, что это в последний раз и что в следующем году он не выдержит и все всем расскажет.
И спасет свою душу.
— А у тебя есть душа? — пожав плечами, спрашивала Беранжер.
— Смейся, смейся. В один прекрасный день я сдам тебя с потрохами…
Беранжер улыбалась, сбрызнув лаком свою темно-каштановую челку и быстро, раздраженно барабаня пальцами по новым маленьким морщинкам под хитрыми карими глазами.
Муж угрожает, но никогда не перейдет к действиям.
Ее муж просто трус.
Она давно это знала.
Безе с заварным кремом от Беранжер всегда были гвоздем приема.
О них говорили накануне, говорили потом, о них грезили, рассказывали друзьям, ими любовались, их жадно хватали, пробовали — закрыв глаза, выпрямившись, торжественно и взволнованно; и все развратные женщины и безжалостные мужчины становились на время поедания безе кроткими, невинными агнцами. Чтобы получить право на заварные безе у Беранжер Клавер, непримиримые враги мирились, лучшие подруги вновь становились подругами, а острые языки напитывались медом. Все задавались вопросом, как Беранжер удалось добиться этой воздушности, нежности, тонкости вкуса… Но головы ломали недолго: тайфун удовольствия смывал здравые мысли.
Пока обслуга суетилась в гостиной, Беранжер Клавер проскользнула в супружескую спальню и удивилась, обнаружив супруга на кровати в кальсонах и черных носках. Он читал большое иллюстрированное приложение к «Ле Монд», каждый раз в пятницу вечером он откладывал этот журнал, чтобы занять себя им в воскресенье. Он обожал разгадывать судоку уровней «сложный» и «очень сложный» на последних страницах. Когда у него получалось, он издавал дикий звериный вопль, молотил кулаками воздух, вопил: «I did it! I did it!» — единственную фразу по-английски, которую он помнил.
— Ты не едешь за безе? — поинтересовалась Беранжер, пытаясь обуздать гнев, охвативший ее при виде супруга. Скоро гости придут, а он в неглиже!
— Я больше никогда не поеду за безе, — ответил Жак Клавер, не поднимая глаз от судоку.
— Но…
— Я больше не поеду за безе… — повторил он, помещая в квадрат числа 7 и 3.
— Но что скажут наши друзья? — едва сумела выдавить Беранжер. — Ты же знаешь, до чего они…
— Они будут ужасно разочарованы. Тебе придется придумать какую-нибудь альтернативную ложь, чтобы их успокоить! — Он повернул к ней голову и добавил, широко улыбаясь: — А я помру со смеху.
И вновь уткнулся в свои клеточки.
— Жак, ну ладно! Ты с ума сошел!
— Отнюдь. Напротив, я наконец-то обрел разум. Я никогда больше не поеду за безе, а завтра я вообще покидаю это жилище.
— Могу я поинтересоваться, куда ты пойдешь? — спросила Беранжер. Сердце ее бешено колотилось.
— Я снял холостяцкую квартирку на улице Мучеников на Монмартре, куда и перетащу мои книги, мою музыку, мои фильмы, мои бумаги и мою собаку. А детей оставлю тебе. Я буду брать их в воскресенье утром и привозить к вечеру. Оставить на ночь мне их там негде.
Беранжер рухнула на край кровати. Рот ее открылся, руки шарили в воздухе. Она ощутила, как комнату наполняет зло.
— И ты это давно понял?
— Так же давно, как и ты… Не говори мне, что я открыл тебе что-то новое. Мы не понимаем друг друга, мы едва выносим друг друга, мы все время притворяемся… Врем, как два сивых мерина. Это изнурительно и бессмысленно. У меня осталось несколько прекрасных лет, которые хотелось бы прожить с удовольствием, у тебя тоже, давай воспользуемся этим, вместо того чтобы отравлять друг другу существование.
Он произнес эти слова, не поднимая головы от журнала, не переставая ломать голову над тайной цифр, составленных хитрыми японцами.
— Ну ты и мерзавец! — сумела наконец произнести Беранжер.
— Избавь меня от грубостей, рыданий и скрежета зубовного… Я оставляю тебе детей, квартиру, я буду оплачивать разные расходы, и, бог с ними, пусть они славно носят свое имя, хоть я их и плохо различаю! Но я хочу мира с большой буквы…
— Это тебе дорого обойдется!
— Это мне обойдется во столько, сколько я сам решу. У меня собрано досье по твоим изменам. Мне не хотелось бы этим воспользоваться… хотелось бы избавить от этого детей.
Беранжер едва понимала, что происходит. Она думала о пирожных. Вечер у Клаверов без пирожных — испорченный вечер. Ее безе известны в свете! Какими только эпитетами их не награждали! Начиная от «волшебно!», «упоительно!» до «неслыханно!», «knock out», «oh, my God! Maravilloso! Deliziosi! Diviiiiiine! Köstlich! Heerlijk! Wunderbar!». Один русский бизнесмен произнес у них звучное «зашибец», что в переводе с этого самоварного языка означало «потрясно». Ее пирожные были медалью за доблесть, ее университетским дипломом, ее танцем живота. Ей предлагали за рецепт деньги, много денег. Она отказывала, мотивируя это тем, что он передается от матери к дочери и его нельзя разглашать посторонним.
— Предлагаю тебе сделку: мы мирно расстаемся, но ты едешь за безе…
— Я никогда больше не поеду за твоими пирожными! А расстаться по-доброму в твоих интересах, дорогая. Если помнишь, я женился на некоей Беранжер Гупийон… Тебе хочется вернуться в эту убогость?
Беранжер Гупийон. Она и забыла, что раньше носила это имя. Она выпрямилась, кровь бросилась ей в лицо. Гупийон! Он мог потребовать, чтобы она вернула себе девичью фамилию.
Опустив голову, Беранжер прошептала:
— Никогда больше я не хотела бы носить фамилию Гупийон.
— Вот видишь, к тебе вернулась рассудительность. Ты можешь сохранить мою фамилию, — объявил он, размашисто поводя рукой, точно Нерон, отпускающий погрызенного львами гладиатора. — И езжай сама за своими безе… Я встречу гостей, когда разгадаю судоку.
