Зэди Смит - Белые зубы
— А где Уилкинс? — спросил Маркус, склоняясь под низким потолком и постукивая карандашом по фотографии. — В 1962-м Уилкинс получил Нобелевскую премию по медицине вместе с Криком и Уотсоном. Но ни на одной фотографии Уилкинса нет. Всюду только Крик и Уотсон. История любит одиноких гениев и парные творения. Но в нее не попадают троицы.
Маркус помолчал.
— Если только это не комики или джаз-музыканты.
— Значит, вы одинокий гений, — весело заметила Айри, садясь на табурет.
— У меня был замечательный ментор. — Он указал на большую черно-белую фотографию на противоположной стене. — А менторы — это совсем другое дело.
Там был старик, снятый крупным планом, черты его лица грубо подретушированы, и в итоге — эффект топографической карты.
— Великий старый француз — джентльмен и ученый. Он научил меня почти всему, что я знаю. Ему за семьдесят, а ум ясный, как стеклышко. Но знаешь, главное не доверять менторам безоговорочно. В этом вся штука. Так… и куда же задевалась эта дурацкая фотография?
Пока Маркус копался в картотеке, Айри рассматривала фамильное древо Чалфенов, уходящее корнями в XVII век и простирающее свои ветви в современность. Сразу становилась ясна разница между Чалфенами и Джонсами-Боуденами. Во-первых, у всех Чалфенов было нормальное количество детей. Во-вторых, было известно, от кого эти дети. Мужчины жили дольше, чем женщины. Браки моногамные и длительные. У всех представителей рода даты рождения и смерти точно известны. Чалфены знали, какими они были в 1675 году. Арчи Джонс мог проследить свою родословную не дальше своего отца, который явился на эту землю в задней комнате постоялого двора в Бромли где-то около 1895-го или 1896-го, а может быть, 1897-го — смотря от какой из девяти бывших официанток он родился. Клара Боуден кое-что знала о своей бабушке и отчасти верила легенде, гласившей, что у ее прославленного и плодовитого дядюшки П. было тридцать четыре ребенка, но наверняка она могла сказать только одно: ее мать родилась 14 января 1907 года в 14:45 в католической церкви в эпицентре Кингстонского землетрясения. Остальное — слухи, сказки, мифы.
— Ваши корни уходят в такие далекие времена, — сказала Айри, когда Маркус подошел, чтобы узнать, чем она заинтересовалась. — Удивительно! Не представляю, каково это — чувствовать, что у твоего рода такая длинная история.
— Данное утверждение не имеет смысла. Корни каждого человека уходят в далекие времена, и у каждого рода длинная история. Просто Чалфены всегда все записывали, — задумчиво произнес Маркус, набивая трубку. — Это один из способов остаться в памяти потомков.
— Сведения об истории нашей семьи существуют скорее в устной традиции, — она пожала плечами. — О корнях лучше спросить у Миллата. Он потомок…
— Великого революционера. Уже слышал. Я бы на твоем месте в это не верил. Мне кажется, в его семье на треть правды приходится две трети вымысла. В твоем роду тоже были исторические личности? — спросил Маркус и тут же принялся рыться во второй картотеке, поскольку ответ его вовсе не интересовал.
— Нет… никаких исторических личностей не было. Но моя бабушка родилась в январе 1907-го во время Кингстонского…
— Вот они!
Маркус вынырнул из металлического ящика, радостно размахивая тонкой пластиковой папкой с несколькими листочками внутри.
— Фотографии. Как раз для тебя. Если борцы за права животных увидят их, они меня расстреляют на месте. А теперь по порядку. Тихо, не хватай ты так.
Маркус передал Айри первую фотографию. Там была мышка, лежащая на спине. Ее живот покрывали какие-то маленькие грибовидные отростки — коричневые и мягкие. Рот был неестественно широко раскрыт в крике боли. Но не настоящей боли, подумала Айри, скорее театральной. Похоже, что мышь разыгрывает спектакль. Мышь — мим, мышь — актер. Было в этом что-то смешное.
— Видишь ли, зародышевые клетки — это, конечно, замечательно: на них можно выявить генетические причины рака. Но что действительно важно исследовать — это как опухоль развивается в живой ткани. В культуре она может развиваться совсем по-другому. Так что берем и вводим химический канцероген в выбранный орган, но…
Айри слушала не очень внимательно — она рассматривала фотографии, которые передавал ей Маркус. На следующей — та же самая мышь, как показалось Айри, только теперь повернутая к объективу спиной, где опухоли крупнее. Одна на шее была размером с ухо мышки. Но мышь казалась абсолютно довольной. Можно было подумать, что она специально отрастила еще один орган слуха, чтобы лучше слышать, что про нее говорит Маркус. Айри понимала, что глупо так думать про лабораторную мышь. И все же мышиная мордочка светилась мышиной хитростью. В мышиных глазках сверкал мышиный сарказм. Мышиный рот растянулся в мышиной ухмылке. Смертельная болезнь? — Говорила мышка Айри. — Какая еще смертельная болезнь?
— …медленно и недостаточно точно. Но если воссоздать настоящий геном так, чтобы определенные метастазы появились в определенных тканях в определенный момент развития организма, тогда уже не придется зависеть от случайности. А действие мутагена становится подконтрольным. Теперь мы имеем дело уже с генетической программой, заложенной в организме, с силой, которая отвечает за онкогенез внутри клетки. Вот эта мышь — молодой самец…
Теперь два больших розовых пальца поднимали Будущую Мышь© за передние лапки, заставляя ее выпрямиться и поднять мордочку, отчего она становилась похожей на мышку из мультика. Она показывала язык тому, кто ее фотографировал, а теперь и Айри. С ее подбородка, как большие грязные капли, свисали опухоли.
— …у него в некоторых клетках кожи развиваются онкогены, так что образуются многочисленные злокачественные опухоли. Но что любопытно — у самок папилломы не развиваются, что значит…
Один глаз закрыт, другой открыт. Мышь хитро подмигивает.
— …а почему? Потому что самцы дерутся за самку и ранят друг друга. Выходит, это не биологическая неизбежность, а социальная. Но генетический результат тот же самый. Понятно? И только при применении трансгенеза, при экспериментальном введении онкогенов в геном, становится понятной эта разница. И мышь на фотографиях — это уникальная мышь. Я ввел онкогены, и опухоли стали появляться тогда, когда я предполагал. Пятнадцать недель на развитие. И в результате новый генетический код. Новая порода. Главное доказательство моего открытия, за которое можно получить приличные деньги. Гонорар распределяется так: восемьдесят процентов Богу и двадцать мне. Или наоборот. Зависит от способностей моего адвоката. А дураки в Гарварде все еще не верят, что это возможно. Хотя меня лично не интересуют деньги. Меня интересует наука.
