Сергей Кузнецов - Калейдоскоп. Расходные материалы
За музыкой мы не слышали шума времени, тяжелых каменных шагов, не заметили приближения настоящего, не календарного, двадцатого века. Только однажды, в июне тринадцатого, после смерти Валентэна, на меня повеяло холодом, словно открылась дыра в ледяную пустоту. Только сейчас я поняла: то был сквозняк из будущего.
Судьба подарила нам, трем молодым и беспечным грациям, еще и этот подарок: настоящее, не фальшивое пророчество – но мы не разглядели его, не разгадали.
Марианна, милая Марианна, неужели мы в самом деле жили той весной тринадцатого года – молодые, прекрасные, беззаботные?
Я не держала тебя за руку, когда ты умирала. Я так и не призналась тебе: ты была самой красивой из нас троих, вообще – самой красивой женщиной в предвоенном Париже, в Париже прекрасной, навсегда ушедшей эпохи.
Когда ты умирала, война закончилась. Вскоре в Версале подписали мирный договор, толпы ликовали на улицах, и только прозорливый маршал Фош сказал: «Это не мир, а всего лишь двадцатилетнее перемирие», – но мы его, конечно, не слушали. Мы хотели вернуться в мирную жизнь, мы требовали возвратить всё назад, рвались в наш тринадцатый год, хотели новых балов, новых танцев, новой музыки и новой любви.
Мне повезло, что в этот момент судьба столкнула меня с Жюлем. Дело даже не в деньгах, не в огромной парижской квартире и загородном поместье – Жюль открыл для меня то, чего мне так не хватало до встречи с ним. Он собирал картины и возил меня по музеям – так я научилась отличать старых мастеров от жалких подражателей. Он читал мне стихи – и я научилась любить поэзию. Он любил литературу – и я не просто прочла всего Пруста, но даже дважды перечитала все тома великого романа.
Недавно я поняла: в отличие от Пруста в своем поиске утраченного времени мы попытались по-настоящему вернуть нашу довоенную жизнь – и это отнимало столько сил, что нам уже некогда было вспоминать о ней.
Мы так старались забыть войну, что научились не вспоминать ни о чем.
И тебя я тоже не вспоминала – но я тебя помнила. Не знаю, ясна ли разница, такое понимание приходит с годами, а ты умерла, когда тебе, наверное, не было и тридцати. Я помнила тебя все эти годы, а вспомнила только сегодня, глядя на фотокарточку, оставшуюся от Ариадны.
Я не знаю, что сталось с Сержем. Я слышала, он сражался где-то во Фландрии, потом, после революции, в России. Кто-то из постаревших друзей нашей молодости сказал, что он сошел с ума, кто-то говорил, что он стал священником. Если учесть, что он обычно говорил о Боге, это, пожалуй, одно и то же.
Году в двадцать пятом мы заново обставляли нашу квартиру. Я выходила из «Галери Лафайет», приказчица несла за мной пакеты, шофер открывал дверцу «де дион-бутона». Какая-то женщина с ребенком пыталась проскочить между мной и машиной, мы едва не столкнулись. Она повернулась ко мне, и я узнала эту белизну даже прежде, чем поняла, что это Ариадна.
Мы обнялись, прямо там, у дверей «Галери Лафайет». Я отослала шофера с покупками домой, а сама пошла в кафе вместе с Ариадной и ее дочкой. Девочке было лет десять, Ариадна звала ее Женья.
Во встречах через годы есть что-то унизительно поспешное, плебейски-конспективное: старые друзья пытаются вложить десять или двадцать лет жизни в пять-шесть минут разговора. В памяти не остается почти ничего, кроме случайных деталей – морщины в уголках рта Ариадны, чем-то похожие на трещины в мраморе.
Она, конечно, рассказала о своем муже, не помню, как они познакомились, помню только, что он умер – на одной войне или на другой, от тифа или от «испанки», да это и неважно. Ариадна бежала от большевиков и уже два года жила в Париже.
Я, конечно, предложила ей денег, она, конечно, отказалась, но я сумела настоять. Мы обе понимали, что вряд ли скоро увидимся: я с трудом представляла, как я познакомлю Ариадну с Жюлем, да и слишком много случилось с той поры, как мы были двумя грациями из твоей свиты. Я оставила свой телефон и взяла ее адрес; время от времени я посылала ей деньги. Надеюсь, она не думала, что я пытаюсь откупиться от нашей давней дружбы, – просто я была слишком занята тем, чтобы наладить новую жизнь.
Иногда мы все-таки встречались, в кафе, на час-полтора. Ариадна никогда не звонила мне и не писала – если не считать письма, которое пришло от нее после смерти Жюля. На первый взгляд обычные соболезнования («…я не знала твоего мужа, но по твоим рассказам поняла, насколько…»), но благодаря Жюлю я научилась ценить слог и обратила внимание, сколь выразителен был ее письменный французский.
Не буду рассказывать, что чувствует женщина, потерявшая мужа. Я рассчитала слуг и оставила только одну приходящую служанку, прибиравшуюся раз в неделю. Первые полгода мне было трудно заставить себя выходить из дома, но однажды, солнечным днем нового апреля, первого апреля без Жюля, я постучала в дверь комнаты, которую снимала Ариадна.
Мы снова сидели в кафе, и она рассказывала, что ее дочь вышла замуж. Тоже за русского, старше ее на пятнадцать лет. Я сказала, что это не так уж и плохо – Жюль тоже был старше меня.
– Ты всегда любила пожилых, – сказала Ариадна, и мы рассмеялись. Теперь уже мы сами стали пожилыми, а наши щедрые любовники давно упокоились на семейных кладбищах и полях Марны.
Мрамор ее лица потрескался еще больше, всегдашняя белизна казалась теперь какой-то болезненной. Я предложила переехать ко мне, но она отказалась. Думаю, не хотела быть в тягость, а у меня не хватило сил ее переубедить.
– До войны я думала, мне неважно, где жить: в Москве, в Петербурге, в Риме, в Париже… – сказала она. – Я думала, мне открыт весь мир. Ты же помнишь, у меня были друзья со всего света. А теперь, когда России не стало, оказалось, мне хорошо только с русскими. То есть нет, с ними тоже не хорошо, но с ними мы хотя бы понимаем друг друга. И тем не менее – эмиграция выпихивает меня, выталкивает отсюда…
– Так возвращайся, – беззаботно сказала я, – ведь какие-то русские теперь возвращаются.
Ариадна посмотрела на меня удивленно:
– Ты не понимаешь. Возвращаются только те, кто работает на Коминтерн. Ты же не предлагаешь мне?..
– Боже упаси! – Я всплеснула руками. Для меня Коминтерн был всего лишь словом из газет, туманной угрозой, в которую я не очень-то и верила.
– И все равно, – сказала она, – мои стихи могут жить только там, в России. Здесь они никому не нужны – ни французам, ни русским.
Я всегда забывала, что Ариадна писала стихи, – русского я не знаю, а на французский их, кажется, так и не перевели.
