Дина Рубина - Русская канарейка. Голос
— А почему здесь написано: «Молчание Голгофы»? — спросил он и осекся: конечно, молчание… У нее же все происходит — в молчании…
А ваша минувшая ночь, кретин ты этакий, — разве она не произошла в молчании, ваша единственная прекрасная ночь, — в упоительном, бесконечном и исчерпывающем молчании двух непрерывно беседующих тел…
Он опять вспомнил, что сейчас она исчезнет, растворится в толпе; сейчас ее выметет ветром из его жизни. И за мыслью немедленно последовал гулкий обвал где-то внутри — он называл это место «поддыхом». Нет, это черт знает что, подумал он в яростной досаде на себя самого — ты что, сдурел?
— А вот этот рассказ называется «Тишина восточного базара», — сказала она. — Могу только вообразить, какой там стоит гвалт — по плотности воздуха: он такой… густой, как студень; густой от запахов специй, мяса, рыбы, хлебов… людских выдохов и, конечно, голосов, криков, зазывов, стонов и проклятий. Там арабские торговцы чуть не силой в лавки затаскивают: «Наташа, Наташа!» — все русские женщины у них «наташи», даже если говоришь с ними по-английски. Как-то чуют. Они вообще ушлые.
Перед ним проплывали, мягко подталкиваемые ее рукой, цветные лоскуты снимков — так кошка или собака носом подталкивает своих детенышей.
Стена с рядом распятых арабских платьев, вышитых золотыми и разноцветными нитками — болбочущие цвета, перебивающие друг друга, как голоса кумушек. Белая чашечка с засохшей на дне кофейной гущей, забытая на каменном столбе: еле заметны буквы древней латыни, выбитые чьей-то рукой две тысячи лет назад: «Стоянка десятого римского легиона…»
Глаза старика-раввина: все лицо в тени, а глаза попали в резкую полосу света от полуприкрытых ставней — пронзительный, невыносимый взгляд, переживший воинов того самого десятого римского легиона.
А вот отдраенной медью горят тарелки на голубой стене: столовка грека Косты на одной из кривых и узких улочек Старого города. Затрапезное заведение, одно из многих, если б не экзотическое библейское блюдо, которое там подают: голубь, фаршированный рисом и кедровыми орешками… Едали, не раз едали у Косты его фаршированного голубя…
— Постой! — вдруг сказал Леон. — Верни предыдущую…
Снова на экран выплыл серебряный чан, доверху заполненный мелкозернистым, узловатым, колючим крошевом разномастных вещиц: янтарные, коралловые, бирюзовые, чернено-серебряные бусины, агатовые четки, кованые заколки, крошечные медные светильники, цепочки, кресты и подсвечники, и маленькие бронзовые ханукии. Под фотографией надпись, как он сам бы назвал: «Музей минувшего времени».
— Нет-нет, еще до этой… Там, где в разных руках — две одинаковые монеты.
— А-а! — протянула она одобрительно. — Это моя любимая. Если ты оценил, покажу в настоящем виде.
И вывела на экран тот же снимок, но в черно-белом варианте.
— Ты уже понял, что не каждая фотография имеет право стать черно-белой? — уточнила она. — Говорят: «Глаза не врут». На самом деле — врут отлично! О человеке врет все: одежда врет, прическа, даже лицо. Но руки — в последнюю очередь. И если на портрете «выключить» цвет, то с ним автоматически уходит все неважное, ненастоящее. И проявляется суть человека.
Леон молча рассматривал изображение на экране. В данную минуту ему было плевать, цветное оно или черно-белое. Ему вообще было не до художественных достоинств. Он знал эти руки: и левую, сильную, мужскую, рабочую, со вздувшимися венами, и вторую — детскую, беззащитную, навсегда оставшуюся в минувшем времени… В каждой лежало по совершенно одинаковой старинной серебряной монете.
— Знаешь, в чем соль этого фото? — спросила Айя и сразу же ответила: — В том, что это руки одного и того же человека.
— Да неужели… — пробормотал Леон, мгновенно покрывшись испариной: значит, не ошибся.
— Ну да! Постой, покажу исходник… Я ведь работала над снимком: отсекла ему руки. Вообще, это была впечатляющая встреча, знаешь… Ну где же эта чертова папка… А, вот!
Она щелкнула, погнала по экрану множество крошечных заплаток — как стаю пестрых рыбок в расщелине рифа. Чуть замедлила их бег, удовлетворенно произнесла:
— Вот она. Поймала…
Леон молча впился глазами в фотографию.
Конечно, она разительно отличалась от того окончательного «рассказа», который из пойманного мгновения уже перешел в область искусства. Но ценность этой фотографии была в другом: в дате. Снимок был сделан за день до убийства Адиля.
Живой, обходительный антиквар, взвешивая на ладонях, демонстрировал некоему импозантному господину (а тот заинтересованно слушал) две одинаковые серебряные монеты. Адиль любил этот фокус: вначале объяснить, как отличить фальшивую монету от подлинной, а после непременно уточнить, лукаво прищурив глаз, что в наше время фальшивая стоит дороже подлинной, будучи раритетом подделки двухтысячелетней давности.
Выразительную сценку портила, частично заслоняя, чья-то случайная смазанная фигура: крепкая спина в джинсовой рубашке, такой же крепкий затылок.
— Теперь понятно, — легко проговорил Леон, рассматривая знакомые витрины магазина, морщинистое лицо Адиля, его хитроватую улыбку, столь идущую хитрой детской ручке. — А кто это рядом с… торговцем?
— Так это же Фридрих. — И поскольку Леон недоуменно промолчал, она укоризненно воскликнула: — Я тебе рассказывала: Фридрих, мой немецкий дядя, вернее, дед… Он как раз тогда оказался в Иерусалиме, и я его прогуливала. Он обожает эти лавочки, ювелирки, антикваров… Готов шляться по всем свалкам до второго пришествия. А в той лавке мы вообще провели чуть не полдня: даже кофе пили раза три. Роскошная лавка была! Старичок, понимаешь, и коврами торговал… А Фридрих… это ж его тема — ковры.
— Я думал… — после паузы медленно проговорил Леон, преодолевая неистовый порыв тряхнуть ее, посадить перед собой и допросить по всем правилам. — Ты, кажется, говорила, что он немец? А внешность у него… не то чтобы слишком немецкая. Что-то восточное — в глазах, в скулах.
— Ну, он же и казах, — спокойно отозвалась она. — Наполовину. Как и я.
В гуле аэропорта возникла звуковая плешь. Просто у Леона заложило уши, на мгновение он оглох от смысла этого слова, от его простого очевидного смысла, от догадки…
— Ка…за-ах? — медленно переспросил он, выпрастывая свою ладонь из-под ее руки, пытаясь унять взмыв дикой смеси ликования и отчаяния.
— Ну да, это длинная семейная история, — сказала она, словно отмахивалась от давно надоевшей чепухи. — Дед, война, немка там, в Берлине… их безумный роман. Такой телесериал, только взаправду. Ну, и родился Фридрих, который потом-потом, сто лет спустя, разыскал нас. В Казахстане…
