Евгений Водолазкин - Похищение Европы
Сербский след Хоффе аргументировал посредством моей связи с Настей. Сославшись на анонимный источник, он поведал миру о злодеянии ее отца, сербского генерала, в отчаянии направившего свою красавицу-дочь (этот пункт отчасти примирял Настю с остальным содержанием статьи) для внедрения в высшие политические сферы Европы и НАТО. Нам с Анри отводилась скромная роль цепочки, призванной связать злоумышленницу с Брюсселем. Прецедентным текстом этого сообщения следовало, видимо, считать историю Юдифи и Олоферна с той разницей, что головы натовских полководцев — по крайней мере внешне — все еще были на месте.
Анри был взбешен. Он позвонил Хоффе и потребовал опровержения. Зная новейшие сводки с пропагандистского фронта, Хоффе вначале держался очень надменно. Лед тронулся, когда Анри пригрозил послать в Вашингтон выборку особо замечательных статей Хоффе: несмотря на всю проявленную лояльность, это грозило ему немедленной отставкой. Без всякого перехода Хоффе ударился в плачущий тон и объяснил произошедшее злонамеренностью анонимного источника, давшего ему ложные сведения. Когда же Анри, знакомый с методами работы Хоффе, свирепо его перебил, тот, наконец, признался, что ему заказали и движение, и меня с Настей, и даже Анри. Он также пожаловался, что, в отличие от Анри, его новый инструктор не дал ему ни материалов, ни даже примерного направления облачений. Вместе с тем он, Хоффе, был просто уверен в сербском происхождении Насти, иначе бы никогда не позволил себе так подробно развивать эту тему.
Анри был неумолим. К своей прежней угрозе он прибавил намерение опубликовать как первую страницу русского паспорта Насти, так и биографию ее отца, заверенную Петербургским музеем этнографии. Говоря это, Анри прекрасно знал, что ни одна из крупных газет уже ничего не опубликует — по крайней мере, сейчас, — но авторитет его в глазах Хоффе был все еще так велик, что на следующий день и в самом деле появилось печатное опровержение. Больше всего в нем досталось безответственному анонимному источнику, снабдившему газету ложными сведениями. И хотя в этот раз его проступок великодушно прощался, в случае повторения источнику угрожали раскрытием его анонимности и передачей дела в суд.
— Уж я об этом позабочусь, — сказал Анри, откладывая газету с опровержением.
Анри очень страдал, что подавляющая часть публикуемого «негатива» касалась меня. Он стыдился своего бессилия и невозможности противостоять тому, что было предпринято в отношении моей скромной персоны. Ему было бы гораздо легче, если бы этот ураган разразился над его головой — по крайней мере, в этой голове и возник фатальный план похищения. Однако терзания его были не только напрасны, но и нелогичны. Имея возможность наслаждаться окружавшими меня восхищением и славой (а наслаждался я ими от всей души!), на каких основаниях мог я уклониться от всех свалившихся на меня обвинений? Не было таких оснований.
Анри это знал и все-таки неистовствовал. Впервые он оказался по другую сторону пиар-кампании, впервые он был ее жертвой. Глядя на Анри в эти дни, я вспоминал его прежнюю фразу о том, что ужас травли не столько в обвинениях, сколько в невозможности ответить. Он говорил, что чувствует себя пережившим авианалет сербом. Все, что он может сделать, это погрозить хвосту улетающего бомбардировщика.
И он грозил. В один из наиболее горьких для нас дней, будто сумасшедший, он стал звонить своим бывшим коллегам, взывая то к их совести, то к благоразумию. Они вежливо выслушивали Анри, ничего не отвечая и удивляясь, видимо, резкой перемене его стиля. Он напоминал им о каких-то своих услугах в прошлом и щедро обещал их в будущем, не уставая повторять, что, несмотря на трудное время, жизнь не кончается. Из всего, когда-либо мной от Анри услышанного, это было, пожалуй, наименее удачным.
Потом он взял себя в руки и уже никому не звонил. Следя за телевизионными новостями, ограничивался краткими комментариями. Это были не те пояснения профессионала, которые мы с Настей привыкли от него слышать, а презрительные характеристики выступавших, которых он в большинстве своем знал лично. Однажды он сказал, что ничего так страстно не желал бы изобрести, как какую-нибудь телевизионную насадку, при подключении которой выступающий начинает говорить то, что думает.
— Надеваем ее поверх экрана, вот так, — пальцы Анри закрепили невидимую насадку на экране телевизора, — и осторожно включаем.
Он проделал это с таким спокойствием, что у меня мелькнула мысль о его тихом помешательстве. На экране возник пресс-секретарь НАТО Джимми Шеа и заговорил голосом Анри:
— Разумеется, организаторов бомбардировок гораздо легче было объявить военными преступниками, чем миротворцами, но, — Шеа очень кстати потер руки, — историю пишет победитель. Так было всегда, так будет и сейчас.
Тот, кто говорил это, не ошибся. О катастрофических последствиях войны упоминали все реже. Работа с прессой была поставлена так хорошо, что уже через несколько месяцев полированные крылья бомбардировщика утратили свой зловещий блеск, по-лебединому распростершись в удивленном небе Югославии. Разумеется, в наступившей тишине можно было бы поговорить и о военных, и о послевоенных жертвах, но в этом уже никто не был заинтересован — ни НАТО, ни даже, кажется, сербы. Не знаю, стучал ли пепел Клааса в их нефламандские сердца: мне кажется, они не чувствовали уже ничего, кроме бесконечной усталости. Замечаю свое навязчивое желание перейти к описанию более позднего времени, перескочить, перелететь эти грустные дни. Психологически это понятно, и все-таки мне не хотелось бы так легко уступать подсознанию. Я ведь получил совет описать пережитое, чтобы от него освободиться. Почему я ему не следую?
Так. После измены идеалам бомбометания начались поиски возможных финансовых злоупотреблений. Какой-то невидимый аудитор тщательно проверил все наши бумаги и не нашел ничего предосудительного. И то, и другое мы узнали из газет, печатавших время от времени прозрачные намеки на финансовую поддержку нашей деятельности из неких славянских стран. При этом упоминались номера действительно существовавших переводов и счетов, из чего мы заключили, что все наши денежные операции были проверены самым внимательным образом. Банковские реквизиты приводились без обвинений и как бы невзначай, но под влиянием прокурорского стиля репортажей приобретали качество неоспоримых и тяжких улик. Венцом тайных поисков стала копия нашего гонорара за рекламу петербургской гостиницы. Бумага была опубликована с разъяснением, что сама по себе она еще не является доказательством платы за предательство. Как и положено, такое разъяснение лишь усугубляло нашу вину. В документе были тщательно наведены слова «Петербург» и «Россия», а на строках с указанием цели платежа веером лежали несколько ничего не значащих чеков, то ли призванных создать впечатление коллажа, то ли случайно упавших туда во время съемки.
