Тони Моррисон - Возлюбленная
Те, кто преклонил колена, и те, кто не стал этого делать, разом присоединились к ней. Женщины перестали молиться и сделали шаг назад, собираясь начать. Вначале никаких слов не требовалось. Нужно было только издать тот звук, который все они хорошо знали.
Эдвард Бодуин ехал по Блустоун-роуд. Ему не слишком нравилось сидеть на козлах; он предпочел бы гарцевать верхом на Принцессе. Согнувшись и держа в руках поводья, он казался себе старым – да ведь он и был старик Сестра попросила его сделать небольшой крюк, чтобы забрать эту новую девушку. О дороге думать было не нужно – он ехал к дому, где родился. Возможно, именно поэтому он и стал размышлять о времени – о том, как оно то сочится по капле, то мчится неудержимым потоком. Он не видел этого дома уже лет тридцать. Не видел серого ореха, что рос перед крыльцом, ручья на задворках, сарая. Не видел даже луга на другой стороне дороги. И очень плохо помнил, как выглядел дом изнутри, потому что ему было всего три года, когда семья переехала в город Но он хорошо помнил, что еду готовили в кухне за домом, что возле колодца играть было запрещено и что многие женщины из его семьи умерли в этом доме: мать, бабушка, одна из теток и одна из старших сестер (она умерла еще до того, как он родился). Мужчины же (его отец и дед) переехали с ним и его крохотной сестренкой на Корт-стрит шестьдесят семь дет назад. Земля, разумеется – восемьдесят акров земли по обе стороны Блустоуна, – была здесь главным богатством и могла приносить неплохой доход, но он относился к этому дому с глубочайшей нежностью и соглашался сдавать его в аренду за мизерную плату или вообще даром, лишь бы жильцы содержали дом в порядке, спасая его от разрушения и запустения; деньги Бодуина не слишком волновали.
Когда-то давно он прятал там клады. Драгоценные для него вещи, которые хотел сохранить в секрете. Когда ты ребенок, все, чем ты владеешь, доступно и известно твоей семье. Тайна – это привилегия взрослых. Однако когда он сам стал взрослым, потребность в секретах, похоже, отпала.
Лошадка бодро постукивала копытами, и Эдвард Бодуин выдохнул в свои прекрасные усы. Все женщины в их Обществе единодушно считали, что, помимо красивых рук, усы – самая привлекательная его черта. Темные, бархатистые. Крепкий, гладко выбритый подбородок только подчеркивал их красоту. А вот голова у него была совсем седая, как и у его сестры, – еще с молодых лет. Из-за седой головы он был заметен на любом сборище, и карикатуристы вечно цеплялись к его несколько театрально выглядевшим снежно-белым волосам и пышным черным усам, изображая местные политические распри. Двадцать лет назад, когда Общество по борьбе с рабством было в зените своей славы, контраст между его усами и совершенно белой головой выглядел как символ их деятельности. «Крашеный ниггер» – так называли его враги, а во время поездки в Арканзас жители прибрежных селений, обозлившись на лодочников– негров, с которыми вечно соперничали, поймали Бодуина и вымазали ему лицо и волосы ваксой. Бурные деньки давно миновали; осталась тина недоброжелательства, разбитые надежды и проблемы, которые не разрешить только силами аболиционистов. Спокойная республика? Увы, ему до этого не дожить.
Даже погода действовала на него слишком сильно. Ему было то слишком жарко, то он мерз, ну а сегодняшняя жара его просто доконала. Он поглубже надвинул шляпу, чтобы солнце не так жгло шею; затылок до того нажарился, что может и удар хватить. Мысли о смерти и собственной слабости были вовсе не новы (ему уже перевалило за семьдесят), однако по-прежнему его раздражали. Все ближе подъезжая к старому родовому гнезду которое снилось ему по ночам, он еще острее чувствовал, как течет время. Измеряемое войнами, которые он пережил, но не участвовал в них (с индейцами майами, с испанцами, с южанами-раскольниками), время двигалось еле-еле. Однако измеряемое промежутками между закапыванием «кладов», оно казалось мгновением. Где, например, закопал он коробку с оловянными солдатиками? А цепочку от часов? И от кого, собственно, он их прятал? Наверно, от отца, человека глубоко религиозного, который знал многое из того, что ведомо только Господу, и рассказывал об этом людям. Отец казался ему человеком странным во многих отношениях, но было у него одно нерушимое правило: всякая человеческая жизнь священна. Ту же уверенность унаследовал сын, хотя для подобного убеждения оставалось все меньше оснований. Давно уже их движение вдохновляли на дальнейшую борьбу лишь воспоминания о былом – о письмах, петициях, митингах, яростных спорах, о вступлении в их ряды все новых и новых членов, о Публичных скандалах, о тайном спасении и открытых призывах к бунту. И все же их деятельность дала свои результаты, а когда она затихла, то они с сестрой продолжали работать и научились преодолевать множество иных препятствий. Например, когда беглая негритянка поселилась в их собственном доме, где жила тогда ее свекровь, а потом сама себя повергла в бездну несчастий, Обществу удалось замять дело об убийстве ребенка и заглушить вопли о варварстве и тому подобном; даже преподнести это как хороший урок для поборников отмены рабства. Да, славные то были годы, годы ярости и борьбы за свои убеждения. Теперь же ему просто хотелось знать, где он закопал когда-то своих солдатиков и цепочку от часов. Уж очень удушливый день, довольно и этого: доставить домой новую служанку и вспомнить точно, где спрятано его сокровище. А потом он отдохнет, поужинает, и если будет угодно Богу, то солнце снова зайдет и снова подарит ему благословенный ночной сон.
Дорога поворачивала, и он услышал поющих еще до того, как увидел их.
Когда женщины собрались перед домом номер 124, Сэти была занята тем, что дробила кусок льда, собирала осколки в карман фартука и бросала потом в миску с водой. Когда за окном послышалось пение, она как раз смачивала в ледяной воде тряпку, чтобы приложить ее ко лбу Возлюбленной. Возлюбленная, вся мокрая от пота, распростерлась на постели Бэби Сагз, в гостиной, держа в руке кусочек каменной соли. Обе они услышали пение женщин одновременно, и обе подняли головы. Голоса становились все громче, и Возлюбленная села, лизнула соль и перешла в большую комнату. Потом они с Сэти, обменявшись взглядами, двинулись к окну. Они увидели Денвер, сидевшую на крыльце, и за ней, на границе двора и улицы, исступленные лица примерно тридцати женщин, их соседок. У одних глаза были закрыты; другие смотрели прямо в жаркое, сияющее небо. Сэти открыла дверь и взяла за руку Возлюбленную. Вместе они вышли на порог. Сэти показалось, что сама Поляна пришла сюда со своей жарой и шелестом листьев, когда женские голоса пытались отыскать единственно верное сочетание звуков, тот ключ, тот волшебный аккорд, который позволил бы прорваться за пределы слов. Женщины складывали свои голоса, пока не прозвучала наконец секвенция такой мощи и силы, от которой колышутся глубокие воды и каштаны сыплются на землю. Эта волна звуков обрушилась на Сэти, и она задрожала с головы до ног, словно младенец, опущенный в купель.
