Андре Бринк - Сухой белый сезон
На обратном пути в город у нас обоих было прескверное настроение.
— Может быть, ты хочешь поехать домой? — спросил я.
Она взглянула на меня почти с отчаянием.
— Нет, нет, не надо. Я хочу быть с тобой.
Когда мы вернулись ко мне, в мою спокойную, комфортабельную квартиру, я обнял ее и спросил:
— Ты уверена, что тебя так огорчили именно эти развалины? — Она покачала головой, но ничего не ответила. Как обычно, я снял ее очки и отложил их в сторону.
— Ну ладно. Дай на тебя посмотреть.
— А на что тут смотреть?
— Мне хотелось бы заглянуть тебе в душу.
— Ты не нашел бы там никакой тайны.
— Ты уверена?
— Думаю, да.
Она порывисто вырвалась и направилась в ванную, потом прошла в спальню и принялась расчесывать волосы у большого зеркала, что делала всегда, когда хотела сохранить самообладание.
— Я не видел тебя целую вечность, — сказал я, войдя вслед за нею в спальню.
— Если бы ты не уезжал…
Я лег на постель. Склонив голову, она продолжала медленно и ритмично расчесывать короткие темные волосы.
— Мне не хватало тебя, — сказала она. — Ты мне был очень нужен.
— Почему?
— Из-за Бернарда.
— А что, какие-нибудь новости?
— Нет, одни предположения. Протесты и все такое. Министр предупредил, что сумеет заткнуть рты.
— А теперь?
— Остается только ждать. — Она перестала расчесывать волосы, но еще держала щетку в руке. В зеркале я видел ее лицо. — Все катится к чертям. Каждый день что-то новое.
— Ты опять о Дуллаб-Корнер?
— Да. И о многом другом. Люди словно лишились рассудка. Какая-то всеобщая страсть к разрушению. И никто не знает, ради чего. Кого бог хочет покарать…
— Не будь такой пессимисткой.
— Но разве так может продолжаться? Скоро ничего не останется. Пустая дыра, и все.
— Они не только разрушают, но и строят.
— Просто латают дыры.
Двумя рывками она задернула шторы, словно свет причинял ей боль. Она по-прежнему была в сильном смятении. Не глядя на меня, она расстегнула сзади молнию и сняла платье. Не подвластная времени грациозность, с которой женщины снимают платье, сбрасывают туфли, спускают чулки. Она глубоко дышала, скорее от напряжения, чем от желания, — правда, оба эти чувства так связаны. И снова меня тронула ее беззащитность.
— Мне хотелось бы, чтобы ты ударил меня, — неожиданно сказала она, лежа в моих объятиях. — Чтобы хоть как-то отвлечь. Даже боль лучше, чем такое состояние.
Я чувствовал, как постепенно нарастает давление у меня в груди. Я предпочел бы просто лежать и обнимать ее. Пытаясь успокоить ее, я продолжал говорить и ощущал странное напряжение в ее прижавшемся ко мне теле.
— Тебе было одиноко? — спросил я.
— Да. Не знаю, в чем дело, но я впервые в жизни почувствовала, что не справляюсь сама с собой. Не понимаю, что со мной творится.
— Из-за Бернарда?
— Не надо о нем сейчас.
— Значит, все-таки из-за него?
Мои ласки стали более настойчивыми.
— Ты ведь тоже был потрясен этим.
— Ты часто виделась с ним? — шепнул я ей на ухо. — До того как его арестовали?
— Мы были друзьями. Ты знал об этом.
— А когда он скрывался?
— Не надо, Мартин, не спрашивай об этом.
— Беа, а вы с Бернардом когда-нибудь… — Я запнулся и замолчал.
— Если я скажу «нет», ты ведь все равно не поверишь.
— Я должен знать.
Она повернулась ко мне. Я чувствовал ее теплое дыхание на своей щеке.
— Не ты ли всегда говорил, что разные стороны жизни нужно держать порознь? Помнишь, когда я заговорила с тобой об Элизе? А почему мне это не позволено?
— Ты пытаешься скрыть что-то от меня.
— Ради бога, оставь свои ненужные вопросы. Не рушь того, что у нас есть.
— Ты была влюблена в Бернарда. Ты была влюблена в него с первой же встречи. Так?
— Я люблю тебя, Мартин. Правда. Я люблю тебя.
Она страстно прижалась ко мне. Я тоже забыл обо всем. Мне хотелось овладеть ею, потеряться в ней, никогда не возвращаться к себе. Может быть, я пытался сокрушить вовсе не ее, а нечто не достижимое в ней и вне ее? Бернарда? Самого себя? Я отчаянно прорывался к чему-то ускользавшему от меня. Я чувствовал ту же необъяснимую панику, которая потом охватила меня в лесу после встречи со стариком. Столь же бессмысленную и столь же дикую. Вдруг я потерял контроль над собой и затрясся. Как будто что-то хрустнуло во мне. Судорожно глотая воздух, я согнулся пополам. Спазмы невыносимой боли… Мне казалось, что я умираю. Затем я потерял сознание.
* * *
Не знаю, как ей удалось отстранить меня. Не знаю, как она вызвала «скорую», чтобы доставить меня в больницу, как догадалась связаться с Чарли, чтобы он известил Элизу. Не знаю, как и когда она забрала свою машину с Дуллаб-Корнер. Потом я узнал, что был близок к смерти и весь день пребывал в коматозном состоянии.
Когда ко мне начали пускать посетителей, она зашла в больницу, но пробыла очень недолго, в ней чувствовалась какая-то растерянность и отчужденность. В контору я смог вернуться только через шесть недель. Потом, конечно, мы стали встречаться довольно регулярно. Но я не мог говорить с ней о том дне или о чем-нибудь связанном с ним. Это было странное чувство. Словно мы снова издалека смотрели друг на друга и нас постепенно разносило в разные стороны. Как на вечеринке у тетушки Ринни. Все было слишком сложно и запутанно. Нам следовало быть осторожными друг с другом. И тогда, возможно…
А потом был суд. И волнения в Вестонарии. И наша попытка провести вместе уикенд: только вдвоем, как в те незапамятные времена в Понто-де-Оуро. Но дела с фермой заставили меня отказаться от встречи. Разумеется, только на время.
— Мне очень жаль, Беа, ты же знаешь, как я ждал этого уикенда. Но мы можем встретиться на следующей неделе. Когда угодно. Мы же ничем не связаны.
— Да, конечно.
— Ну пожалуйста, Беа, поверь мне.
— Я же сказала, что это не важно.
— Но я слышу, ты расстроена. Что-нибудь случилось?
Она помолчала, прежде чем ответить.
— Мне нужно кое-что с тобой обсудить… Не по телефону.
— Мы увидимся во вторник.
— Да, конечно. Тут просто… мне казалось, что это срочно… Но разумеется, это может подождать. Все может подождать.
— Береги себя. Я ведь уезжаю всего на несколько дней.
И ее неожиданный порыв:
— Мартин, ты действительно никак не можешь отложить поездку? Мне необходимо увидеться с тобой.
— Я же сказал тебе.
— Ну да… конечно… все понятно.
И затем горькое сдавленное «о боже», прежде чем она повесила трубку.
8
Вскоре после переезда через Вааль, сразу за Оркни на темной дороге к Почефструму я включил радио, чтобы прослушать вечерние последние известия. Уикенд кончился. Примерно через час мы проедем мимо Вестонарии. Пора узнать, что случилось в мире за время моего отсутствия. Но я оказался не готов к содержанию этой роковой передачи.
«Беспрецедентные вспышки волнений в Соуэто и других черных пригородах Йоханнесбурга. Причины волнений пока еще не установлены. Согласно сообщениям наших корреспондентов, большие группы школьников вышли сегодня утром на демонстрации протеста. Их действия могли быть вызваны различными причинами, в том числе и тем, что им предписано изучать ряд предметов на африкаанс. Положение вскоре стало чрезвычайно серьезным, в Соуэто были стянуты полицейские соединения из других частей города, а также из Претории. Школьники забросали полицейские машины камнями, несколько машин были подожжены. Полиция была вынуждена открыть огонь, чтобы пресечь волнения и положить конец беспорядкам. Число жертв еще не установлено. Известно лишь, что в морги города доставлено множество трупов, главным образом детей. Согласно сообщениям из больницы Барагванатх, она переполнена ранеными чернокожими».
Совершенно подавленный, я молча слушал комментатора. Повернувшись к Луи, я увидел, что он горящим взором смотрит прямо перед собой в темноту. Дворники ходили взад и вперед, но теперь это уже почти не помогало, потоки дождя заливали ветровое стекло. Лишь спустя некоторое время я снова стал понимать слова диктора.
«…полиция устроила облавы во всех крупных городах страны. Еще не известно, сколько людей задержано по обвинению в нарушении закона. Среди имен, ставших известными службе радиовещания, следующие: в Йоханнесбурге — Исаак Джозеф Катцен, студент университета Витватерсранда; Генри Дадли Джонсон, фоторепортер «Стар»; Битрис Фьорини, младший преподаватель юридического факультета; Бастер Нкосана…»
Я не сразу связал с ней имя, произнесенное диктором на английский манер, что всегда раздражало ее, ибо касалось чего-то скрытого глубоко в душе. Но теперь это уже не имело значения.
