Мари-Клер Бле - Современная канадская повесть
Если эти люди полагали, что их маневр толкнет Мадлен вновь в мои объятия, то они могут прийти полюбоваться, как она кружит по дому. Я не занимаю никакого места в ее мыслях. Оттого, что у нее отняли Ришара, она не стала снова мадам Дюбуа. Возвращение блудного сына не входит в ее набор лубочных картинок. Она не плачет. Ее горе лежит за пределом слез, на такой глубине, которая до сих пор оставалась нетронутой. Все ее существо клокочет. Это может продолжаться долго, потом последует щелчок, остановка — и стремительный рывок.
Тереза спрашивает Мадлен, что она хочет на обед. Вместо ответа та лишь делает неопределенный жест. Взглянув на меня, Тереза тихо качает головой и выходит: сердце ее обливается кровью. Еще немного, и Тереза сама начнет плакать.
Я не смею ничего сказать, Мадлен не нужно моих утешений. Я смотрю, как она изводит себя, и только стараюсь не причинять ей лишних волнений и не спускать с нее глаз. Это уже не жалость, а холодный взгляд врача. Я слежу за течением инкубационного периода.
— Вечером я иду в кино.
Я и не предполагал, что в ее голосе еще живет такая сила. Она сообщила это не мне, а Терезе, которая отвечает ей с кухни, как всегда, удивительно звонко. Неужели все это может разрешиться походом в кино? Или она надеется найти на экране образ Ришара? Меня успокаивает, что она пригласила Терезу. Это сейчас единственный лекарь, который может ей помочь.
За обедом она выпила лишь стакан сока. Под ее взглядом мы тоже стараемся есть меньше, видимо, бессознательно боясь вызвать у нее тошноту. За десертом она внезапно объявляет:
— Завтра я уезжаю. Поеду проведаю маму.
Она не смотрит на нас, и это производит тяжелое впечатление, как если бы она была слепая.
— Я могу отвезти тебя. Мне все равно нечего делать.
— Нет, не надо. Может быть, пока меня не будет, пациенты вернутся.
Ее первые горькие слова, но сказаны они на удивление ровным голосом, который никак не вяжется с их смыслом.
— Клянусь тебе, мне будет только приятно тебя отвезти.
— В поезде я меньше устаю от дороги.
Я не настаиваю. Она явно не жаждет моего общества. Я считаю, что это неплохая мысль — навестить мать. В привычном окружении Мадлен быстрее оправится. Со мной она до сих пор чувствует себя не в своей тарелке.
— Долго ты там пробудешь?
— Как можно дольше.
Тот же отрешенный голос, тот же остановившийся взгляд — она похожа на сомнамбулу.
— Оставайся хоть на целый месяц, я не против. Тебе это пойдет на пользу.
Внезапно Мадлен поднимает на меня глаза, и я замечаю, как взор ее затуманивают слезы, но они тут же отступают. Это длится секунду, не больше.
— Видно будет. Может, на неделю, может, на месяц…
— Если хочешь, возьми с собой Терезу.
Тереза дарит мне взгляд, лучащийся благодарностью.
— Нет. Мне хочется побыть одной.
Тереза все равно довольна. Она понимает других, она вообще все понимает, эта девушка, которая сама никогда не страдала.
Я предложил Мадлен взять Терезу, потому что боюсь за нее. Я плохо себе представляю, что она будет делать наедине с матерью. Это болезнь, против которой ее мать бессильна даже в большей степени, чем кто-либо другой.
Мадлен встает из-за стола и идет одеваться — без радости, без воодушевления. Она отправляется в кино, потеряв в него веру.
IV
Шесть часов вечера. От меня только что ушел пациент. Старик, страдающий ревматизмом. Ему, наверно, забыли сказать… Но мне все равно. Я торжествую. У меня такое чувство, будто я вырвался из тисков, сломал их. Я отметил это событие глотком виски и теперь почти весел. Еще один пациент — и я сочту, что победил. Сегодня снова пошел снег. Из окна я вижу, как Джим, засунув руки в карманы, расхаживает взад и вперед возле своей хибары. Он мелькает под снегом огромной зловещей тенью. Уж не потянуло ли его работать? Скорее всего, он просто переваривает жирную стряпню Кури, которую ест три раза в день. Он настолько обленился, что не в состоянии даже сам отрезать себе хлеба.
Поезд Мадлен отходит через полчаса. Она сказала, что мне незачем подниматься наверх — она сама зайдет в кабинет попрощаться. Бездействие угнетает меня. Я решаю вывести машину из гаража и поставить перед домом. Джим вяло приветствует меня, махнув рукой.
— Уж не собираешься ли ты работать в снегопад?
Он смотрит на меня своими поросячьими глазками.
— Разве что для улучшения пищеварения.
— Если у тебя какие-нибудь неполадки с животом…
— Вы уже ищете клиентов на улице?
— Как и ты, Джим, как и ты… Голод не тетка.
Он лениво посмеивается, хотя ему вовсе не смешно.
— Я видел только что, как от вас вышел старик. Пациент?
— Да. Нашелся один, который не в курсе событий.
Джим проводит рукой по лицу, изображая изумление, а может, просто щека зачесалась. Я возвращаюсь в дом.
В кабинете меня уже ждет Мадлен. Проходя, я заметил на верхней площадке Терезу, всю в слезах. Она еще не знает, что из экономии мне придется расстаться с ней после отъезда Мадлен.
Моя жена бледна как полотно, глаза лихорадочно горят, губы кроваво-красные.
— Я подогнал машину к дому.
— Она не нужна. Я поеду с Джимом.
— Нет, нет! Ты ведь уезжаешь на месяц, неужели ты даже не позволишь мне отвезти тебя на вокзал?
— У тебя сегодня был пациент. Вполне вероятно, что придут и другие. Нельзя их упускать.
Мадлен говорит с таким жаром, что я не противоречу, боясь ее огорчить. В глазах у нее слезы, губы дрожат.
— Ну ладно! Поцелуй меня.
Она падает мне на грудь, и слезы льются ручьем. Я чувствую, что она изо всех сил пытается справиться с собой.
— Прости меня, Ален. Прости за все, что я тебе сделала, — говорит она глухим голосом, какого я у нее прежде не слышал. — Клянусь, я никогда не желала тебе зла.
Я успокаиваю ее, как могу. Она вся дрожит, но больше не плачет.
— Молчи! Ты прощаешься так, будто уезжаешь навсегда. Ты же вернешься! И мы начнем все сначала.
Я пытаюсь засмеяться, но смех застревает у меня в горле. Она выпрямляется, бледная, с застывшим взглядом, собрав всю свою волю, чтобы быть твердой.
— До свидания! Береги себя. Я тебе напишу…
Она уже вышла, а ее последние слова все еще звучат, словно какое-то загадочное явление природы задержало их в воздухе. Я выглядываю в окно. Мадлен уже успела договориться с Джимом; он сел в машину и на малой скорости задом подает к подъезду. Я вижу, как Мадлен в последний раз машет за стеклом рукой. Потом такси уезжает в сторону вокзала, до которого рукой подать.
У меня перед глазами стоит ее маленькое осунувшееся лицо, и сердце мое сжимается. Сможем ли мы действительно начать все сначала, когда она вернется? Я предложу ей перебраться куда-нибудь из этого города, все равно куда, лишь бы она была счастлива. Я больше не могу видеть глаза, тонущие в слезах. Не могу больше видеть страдание. Мы отдали ему свою дань. Без Мадлен здесь невозможно дышать. Маклин со своей пылью и терриконами выталкивает меня прочь, и я не сопротивляюсь.
Сквозь снегопад глухо доносится гудок поезда. Через десять минут он раздается снова, и, внимательно прислушавшись, я различаю его замирающие вдали звуки. Хоть бы Мадлен поскорее вернулась! Одиночество уже становится для меня нестерпимым.
V
Джим теребит в руках фуражку. Дверь на улицу осталась открытой, и ветер задувает на лестницу. Губы у Джима дрожат. Он сам на себя не похож.
— Что случилось, Джим?
Он стоит, опустив голову, и на меня не смотрит. Наконец раздается его голос, в котором нет и следа обычной развязности:
— Вы должны немедленно ехать.
— Куда? К больному?
Он едва заметно кивает и выходит на улицу. Я спускаюсь, натягивая на ходу пальто. В такси, сидя рядом с Джимом, я спрашиваю:
— В чем дело?
— Несчастный случай.
— Тяжелый?
— Да.
Я не могу разобраться, валяет он дурака или в самом деле ничего не знает.
— Да что случилось, в конце концов?
Губы у него снова начинают дрожать. Я никогда прежде его таким не видел. Что происходит?
— Ваша…
Я мгновенно догадываюсь. Мадлен, которую я отпустил с ним одну! Но мы же едем не к вокзалу!
— Где она?
И опять мне ответ не нужен. Мы едем к дому Ришара.
— Она ранена?
Он кривит рот и втягивает голову в плечи.
— Да говори же, болван! Она ранена?
Едва заметное движение головы. Я хватаю его за руку и кричу, еще не понимая:
— Умерла? Умерла?
Джим не отвечает. Умерла! Этого не может быть! Пятнадцать минут назад она плакала у меня на груди. Он ошибается. Мадлен не могла умереть. Я сижу, потрясенный, отказываясь верить. Но если она погибла, значит, это Ришар убил ее. Убил!
