Эйтан Финкельштейн - Пастухи фараона
— Нет у Гомера такой трагедии.
— Нет? Ты точно знаешь?
— Точно.
— Может быть, Я Сам ее написал? Впрочем, не важно. А о чем там, знаешь? Это как Я решил испытать одного старика — Авраама. Нашептал ему на ухо — за сценой, правда, — убей сына своего, Исаака, Я так хочу! Он Мне внял, отыскал жертвенник недалеко от куста, разложил костер, усыпил сына вином и уже меч над ним занес, как Я шепнул ему из-за куста: «Довольно, Авраам, испытан ты. Теперь иди в свою страну. Я сделаю тебя прародителем Моего народа».
На какую-то долю секунды я закрыл глаза и увидел перед собой ночное небо пустыни, чуть озаренное догорающим костром, а около него безумный старик тащит на камень спящего мальчика, заносит над ним нож, но, услышав шорох со стороны куста, бросает нож и в страхе бежит прочь. Меня бросило в жар, я протер глаза. Он сидел за столом.
— Я, конечно, хотел сыграть Авраама. Подумаешь, куст — ерундовая роль! Но ведь актер, — Он сокрушенно покачал головой, — роли не выбирает.
К чему это Я? Ах да, Россия. Так вот, вернулся Я с гастролей, посмотрел и ужаснулся. Конечно, князья-то в Меня поверили, но вокруг — языческая вакханалия: люди поклоняются божкам, волхвам, колдунам. Осерчал и в сердцах позвонил Чингисхану. Проучи, говорю, этих язычников. Позвонил, а Сам на гастроли уехал, в Абиссинию. Мы там «Царицу Савскую» ставили. Я, конечно, хотел сыграть царя Соломона, но не пришлось…
Вернулся с гастролей, посмотрел вокруг, вижу, татары свое дело сделали. Теперь уж русичи за Меня хоть в огонь, хоть в воду, хоть куда, лишь бы во зло врагам! С тех пор на том и стоят, врагами держатся. Но не в этом беда — меры ни в чем не знают. Я великого князя Ивана Четвертого царем сделал — царствуй, говорю, расширяйся, язычников к вере в Меня приобщай! А он как вошел во вкус, что уж ничем другим не занимался, только и делал, что новые земли захватывал да головы отрубал. Или Петр Алексеевич. Говорю ему — Великим тебя сделаю, в императоры произведу, только начинай с Европой объединяться. Петр меня послушал, но как начал окно в Европу рубить, так щепки во все стороны и полетели.
После этого Я так рассудил: раз уж князья-славяне с вами не справились, поставлю вам на царство немцев. И Свой народ вам пошлю — на подмогу. Вызвал Екатерину, говорю: «На трон тебя посажу, Великой императрицей сделаю, только ты иностранцев и иноверцев в страну запусти. И Мой народ прими — он тебе поможет». Но слабая оказалась царица, слабая. Она Мой народ в Черту заперла, а сама на фаворитов опираться стала. А фаворитам-то что? Им лишь бы украсть!
Тут я не выдержал, перебил:
— А Ты не подумал, что посылаешь Свой народ на муки?
Он сделал обиженное лицо.
— Мой народ, что хочу, то с ним и делаю.
От возмущения я привстал со стула, Он жестом приказал мне сесть.
— Не думай, Я не зложелатель. Я Александру Павловичу говорю — крестьян раскрепости и Мой народ из Черты выпусти. А он Мне: «Не могу, нашествия Супостата ожидаю». Ладно, — отвечаю. — Я тебе помогу Наполеона одолеть, ты только обещай, что наказ мой выполнишь. Он пообещал, и Я со спокойным сердцем уехал в Египет. Мы там Софокла ставили, «Исход».
— Нет у Софокла никакого «Исхода».
— Нет, говоришь? — Он стушевался. — Может быть, Я сам эту пьесу написал. Неважно. Важно, что Я там Моисея играл. Правда, в младенчестве, когда его в корзине египетская принцесса нашла.
Смотрю я на Него, а вижу раскаленное африканское небо, пальмы, склонившиеся к полноводному Нилу, корзинку с младенцем, что покачивается на волнах. Только лицо у младенца сморщенное, старческое. Зажмурился я от яркого солнца, а когда открыл глаза, передо мной — Он.
— Короче, вернулся Я с гастролей, а Александра Павловича уже нет. На престоле Николай — грубиян, солдафон. Я ему слово, он в ответ: «Смирно! Руки по швам!» Терпел Я, терпел, потом позвонил в Париж, Лондон и Истамбул. А ну, говорю, ребята, проучите этого хама!
Правда, Сашенька, сын его, прилежным мальчиком был, и, как на царство взошел, Меня слушаться стал. В одном не послушал. Я ему: «Дай полякам вольную — большой народ, строптивый, неприятностей с ним не оберешься». А он вместо этого на поляков войной пошел. Так вот реформы и погубил. И себя тоже.
Он с грустью покачал головой, умолк и долго смотрел в одну точку:
— Хуже всех был Николай Александрович. Злой, глупый, завистливый. С ним вообще ни о чем нельзя было договориться. Выслушает, во всем согласится, а сделает все наоборот. Понял Я — немцы мои выродились! Понял и тут же вызвал Ленина, Троцкого и Розу Люксембург. Говорю им: «Николай умом недалек, волей слаб, сердцем коварен. Ждать от него нечего. Давайте, ребята, готовьте революцию. Я скажу, когда начинать».
План у Меня был такой: сначала демократическая революция, чтоб все стало как у людей, потом — социалистическая, потом — коммунизм, ган-Эден на Земле.
— Ты серьезно насчет сада Эдемского?
— Конечно, серьезно. Ты разве не смотрел трагедию Эсхила «Конец дней»?
— Нет у Эсхила такой трагедии.
— Нет? Значит, забыл, кто автор, но слова оттуда хорошо помню: «К чему Мне множество жертв ваших? Пресыщен Я всесожжениями овнов и туком откормленного скота… Перестаньте делать зло, научитесь делать добро; ищите правды: спасайте угнетенного; защищайте сироту; вступайтесь за вдову».
Я вздрогнул. Недалеко от меня, на большом камне перед толпой коленопреклоненных людей стоял высокий худой человек в тунике. Длинные черные локоны падали на его плечи, посох легко скользил из одной руки в другую, словно дирижировал всей этой этой страстной декламацией.
Неожиданно длинноволосый оратор повернулся в мою сторону:
— Понял, что такое социализм?
Не успел я ответить, как Он снова повернулся к толпе. «И почиет на нем дух Господень, дух премудрости и разума, дух совета и крепости, дух ведения и благочестия… Тогда волк будет жить с ягненком, а барс лежать вместе с теленком; и теленок, и молодой лев, и вол будут вместе; и малое дитя будет водить их… ибо земля будет наполнена ведением Господа — значит, Моим, — как воды наполняют море».
Он улыбнулся: «Разве это не про Ленина?»
— Какой социализм? Какой Ленин? Да Ты такое чудовище сотворил, ничуть не лучше любого царя.
— Не кричи на Меня. Ничего Я плохого не сотворял. Это Левушка подвел. Он, конечно, умница, Я его «Перманентную революцию» пять раз читал. Но в него злой дух вселился. Эти духи где-то между облаками прячутся, а Мои органы безопасности все инакомыслящих выслеживают, до настоящих бандитов им дела нет. Так вот, злой дух Левушку изнутри подзуживал — действуй, действуй! Лев Давидович, возьми и захвати власть. Ленин тогда за границей был, и Я в Сирию на гастроли уехал. Мы там «Конец дней» ставили. «И будет в последствии дней: утвердится гора дома Господня во главе гор и возвысится над холмами; и потекут к ней все народы и скажут: придите и взойдем на гору Господню, в дом Бога Иакова, и научит Он нас Своим путям; и будем ходить по стезям Его… И будет Он судить народы и обличит многие племена; и перекуют они мечи свои на орала, и копья свои на серпы, не поднимет народ на народ меча, и не будет более учиться воевать». Ну, разве это не коммунизм? — полный стариковской грации, он опустился в кресло.
— Коммунизм? Да Ты просто страну вверх ногами перевернул, все сломал, все опрокинул, братьев воевать друг против друга заставил…
— Знаю, знаю, социализм для тебя, что красное для быка. Это Меня всегда удивляло. Читаю, бывало, твои статьи, радуюсь, — хоть один человек на Земле Меня понимает, — но когда речь о социализме, тебя словно подменили.
А вот что революцию преждевременно сделали, это правда. Это Я понял, когда с гастролей вернулся. Послал Ленину на помощь инородцев и иностранцев и Своему народу наказал — помогайте! Не отказываться же Владимиру Ильичу от власти. Но исправить дело не удалось: революционеров-то у Ленина было — всего ничего, а остальное — амха![117] И инородцы не на высоте оказались. Джугашвили, например. Трусливый был, сильно Меня боялся, но как во власть вошел, так просто помешался.
— Твой Сталин — палач и убийца. Как только Ты допустил…
— Не Мой он вовсе. Я на гастролях был, а когда вернулся, когда увидел, что он дело врачей затевает, тут же руку его остановил.
— Пока Ты его остановил, он миллионы, понимаешь — миллионы! — загубил.
— Да, — Он сокрушенно покачал головой, — ну что же Мне делать с этой Россией? Я и так и этак — все не во славу Мою. Просто не знаю, как быть.
Передо мной сидел дряхлый, болезненно покашливающий старик.
— А ты все-таки скажи, зачем вывел Мой народ из России как раз, когда Я снова решил все там перестроить? Народ вывел, а Хмельницкого оставил. Это же подло — Хмельницкий Россию до нитки обобрал!
— Не выводил я никого, нас оттуда просто выгнали. А Хмельницкий — это наша месть России. Не хотели Щупака — получите Хмельницкого!
