Орхан Памук - Снег
— Не уходи, посиди еще немного, — произнес он с волнением.
После странного, беспокоящего молчания они обнялись.
— Господи, Господи, что будет! — воскликнул Ка.
— Все будет хорошо, — сказала Ипек. — Верь мне, доверься мне.
Ка чувствовал, что от этого ужаса сможет избавиться, лишь, как ребенок, послушавшись Ипек.
— Идем, я покажу тебе вещи, которые положу в сумку, которую увезу во Франкфурт, — сказала Ипек.
Покинуть комнату оказалось полезно для Ка. Он отпустил руку Ипек, перед тем как войти в квартиру Тургут-бея, за которую держался, пока спускался по лестнице, но, проходя по холлу, почувствовал гордость из-за того, что на них смотрят, как на «пару». Они пошли в комнату Ипек. Она вытащила из своего ящика небесно-голубой тесный свитер, который не могла носить в Карсе, развернула и отряхнула его от нафталина, подошла к зеркалу и приложила к себе.
— Надень, — сказал Ка.
Ипек сняла свободный шерстяной свитер, который был на ней, и, когда она надела на свою блузку узкий свитер, Ка вновь поразился ее красоте.
— Ты будешь любить меня до конца жизни? — спросил Ка.
— Да.
— А сейчас надень то бархатное платье, которое Мухтар тебе позволял надевать только дома.
Ипек открыла шкаф, сняла с плечиков черное бархатное платье, отряхнула от нафталина, тщательно развернула его и начала надевать.
— Мне очень нравится, когда ты так на меня смотришь, — сказала она, столкнувшись взглядом с Ка в зеркале.
Ка с волнением, переполненным возбуждением, и ревностью смотрел на прекрасную длинную спину женщины, на то чувствительное место на ее затылке, где волосы были редкими, и на след позвоночника чуть ниже, на ямочки, показавшиеся на плечах, когда она, чтобы покрасоваться, подняла руки к волосам. Он чувствовал себя и очень счастливым, и одновременно ему было очень плохо.
— О, что это за платье?! — воскликнул Тургут-бей, входя в комнату. — Это мы на какой бал собрались? — Но в его лице совершенно не было радости. Ка объяснил это отцовской ревностью, и это ему понравилось.
— После того как Кадифе уехала, объявления по телевизору стали более навязчивыми, — сказал Тургут-бей. — Появление Кадифе в этом спектакле будет большой ошибкой.
— Папочка, расскажите и мне, пожалуйста, почему вы не хотите, чтобы Кадифе открывала голову.
Они вместе перешли в гостиную, к телевизору. Ведущий, через какое-то время показавшийся на экране, объявил, что во время прямой вечерней трансляции будет положен конец трагедии, которая парализует нашу общественную и духовную жизнь, и что жители Карса этим вечером будут спасены одним театральным движением от религиозных предрассудков, которые держат женщин вдалеке от равенства с мужчинами. Предстояло пережить еще один из тех чарующих и бесподобных исторических моментов, которые объединяют на сцене театр и жизнь. На этот раз жителям Карса нечего беспокоиться, потому что во время спектакля, вход на который бесплатный, Управление безопасности и командование чрезвычайной власти предприняли различные меры безопасности. На экране показали репортаж с помощником начальника Управления безопасности Касым-беем, который, как было понятно, записали заранее. Его волосы, которые в ночь переворота были в полном беспорядке, теперь были расчесаны, рубашка отглажена, а галстук на месте. Он сказал, что жители Карса могут, не смущаясь ничего, прийти на вечерний спектакль. Сказав, что уже сейчас очень многие студенты лицея имамов-хатибов ради спектакля пришли в Управление безопасности и дали слово силам безопасности дисциплинированно и воодушевленно аплодировать в нужных местах пьесы, как в Европе и цивилизованных странах, что "на этот раз" не будут позволены необузданность, грубость и выкрики, что жители Карса, которые представляют квинтэссенцию тысячелетней культуры, конечно же, знают, как нужно смотреть театральный спектакль, он исчез с экрана.
Тот же самый ведущий, появившийся после этого на экране, повел речь о трагедии, которую будут играть этим вечером, рассказал о том, что главный исполнитель Сунай Заим много лет готовил эту пьесу. На экране появлялись смятые афиши пьес Суная, в которых он много лет назад играл Наполеона, Робеспьера, Ленина, якобинцев, черно-белые фотографии Суная (какой худенькой была когда-то Фунда Эсер!), а также некоторые другие предметы, напоминавшие о театре, которые, как решил Ка, актерская пара возила в чемодане (старые билеты, программки, вырезки из газет тех дней, когда Сунай думал, что будет играть роль Ататюрка, и печальные виды анатолийских кофеен). В этом ознакомительном фильме было что-то скучное, напоминавшее документальные фильмы об искусстве, которые показывали по государственному телевидению, но неофициальная фотография Суная, то и дело появлявшаяся на экране, снятая, как было понятно, недавно, настойчиво напоминала разрушающийся, но по-прежнему претенциозный облик глав государств за железным занавесом и диктаторов стран Среднего Востока и Африки. Жители Карса уже поверили в то, что Сунай, которого они видели по телевизору с утра до вечера, принес в их город покой, и начали чувствовать себя гражданами города, и по какой-то загадочной причине обрели уверенность в будущем. На экране то и дело показывали неизвестно откуда взявшийся флаг турецкого государства, которое турки объявили восемьдесят лет назад, когда османские и русские войска ушли из города, в те дни, когда армяне и турки убивали друг друга. Появление на экране этого изъеденного молью и испачканного знамени больше всего обеспокоило Тургут-бея.
— Этот человек — сумасшедший. Он навлечет на всех нас беду, смотрите, чтобы Кадифе не выходила на сцену!
— Да, пусть она не выходит, — сказала Ипек. — Но если мы скажем, что это ваша мысль, а вы, папочка, знаете Кадифе, она на этот раз проявит упрямство и откроет голову.
— Хорошо, и что будет?
— Пусть Ка сразу же идет в театр, чтобы убедить Кадифе не выходить на сцену! — сказала Ипек, повернувшись к Ка и подняв брови.
Ка, долгое время смотревший не в телевизор, а на Ипек, не понял, в результате чего появилась эта мысль, и стал волноваться.
— Если она хочет открыть голову, пусть откроет дома, когда все уляжется, — сказал Тургут-бей Ка. — Сунай сегодня вечером в театре непременно устроит провокацию. Я очень раскаиваюсь, что поверил Фунде Эсер и поручил Кадифе этим сумасшедшим.
— Папочка, Ка сходит в театр и убедит Кадифе.
— До Кадифе дойти теперь можете только вы, потому что Сунай вам доверяет. Сынок, что случилось с вашим носом?
— Я поскользнулся и упал, — сказал Ка виновато.
— Вы и лоб ударили. Там тоже синяк.
— Ка весь день бродил по улицам, — сказала Ипек.
— Отведите Кадифе в сторону, чтобы не заметил Сунай… — сказал Тургут-бей. — Не говорите ей, что услышали это от нас, и Кадифе пусть не проболтается, что это сказали вы. Пусть она совсем не спорит с Сунаем, пусть придумает какую-нибудь уважительную причину. Лучше всего пусть скажет: "Я больна, голову открою завтра дома", пусть даст слово. Скажите ей, что мы все очень любим Кадифе. Деточка моя.
В какой-то момент глаза Тургут-бея увлажнились.
— Папочка, я могу поговорить с Ка с глазу на глаз? — сказала Ипек и подвела Ка к обеденному столу. Они сели на край стола для ужина, на который Захиде еще только положила скатерть.
— Скажи Кадифе, что Ладживерт хочет этого, потому что попал в затруднительную ситуацию, в трудное положение.
— Скажи мне сначала, почему ты передумала, — сказал Ка.
— Ах, милый, нечего сомневаться, поверь мне, я всего лишь считаю, что то, что говорит отец, — верно, и все. Удержать Кадифе вдалеке от беды, которая случится сегодня вечером, для меня сейчас важнее всего.
— Нет, — сказан Ка внимательно. — Что-то произошло, и ты передумала.
— Бояться нечего. Если Кадифе собирается открыть голову, то откроет потом, дома.
— Если Кадифе этим вечером не откроет голову, — сказал Ка осторожно, — то дома, рядом с отцом, никогда не откроет. И ты это знаешь.
— Прежде всего важно, чтобы моя сестра вернулась домой целой и невредимой.
— Я боюсь одного, — сказал Ка. — Того, что ты что-то от меня скрываешь.
— Милый, ничего такого нет. Я очень тебя люблю. Если ты хочешь быть со мной, то я сразу же поеду с тобой во Франкфурт. Ты увидишь, как я со временем там привяжусь к тебе и влюблюсь в тебя, и забудешь нынешние дни, будешь любить меня с доверием.
Он положила свою руку на влажную и жаркую руку Ка. Ка ждал, не веря в красоту Ипек, отражавшуюся в зеркале буфета, в сверхъестественную притягательность ее спины в бархатном платье на бретельках, в то, что ее огромные глаза так близко от его глаз.
— Я уверен, что произойдет что-то плохое, — сказал он потом.
— Почему?
— Потому что я очень счастлив. Совершенно неожиданно я написал в Карсе восемнадцать стихотворений. Если я напишу еще одно новое, то получится книга стихов. Я верю, что ты хочешь вместе со мной поехать в Германию, и чувствую, что меня ожидает еще большее счастье. Но также я понимаю, что этого счастья для меня слишком много и что непременно случится несчастье.
