Олива Денаро (ЛП) - Ардоне Виола
— Господи, помилуй, — подхватывал хор.
Синьоры и синьорины, помилуйте, повторяла я про себя. Я вовсе не бесстыдница! Прошу, не отсылайте меня из Мартораны, как синьорину Розарию! Что я такого сделала? Небось, нанеси я пять ножевых ранений, как Агатина, меня уже оправдали бы — и в суде, и в этой гостиной.
— Святая Мария, молись о нас.
— Святая Богородица, молись о нас.
— Святая Дева над девами, молись о нас.
Моя мать славила Мадонну вместе со всеми, будто призывая её спуститься на Землю, чтобы немедленно всё уладить.
— Матерь пречистая, молись о нас.
— Матерь целомудренная, молись о нас.
— Матерь непорочная, молись о нас.
И вот я тоже присоединилась к хору:
Матерь моя, внемли! Я такая же, как все вы, я Олива, та девчонка, что носится по городу, стуча деревянными подошвами сандалий. Что я вообще знаю о женщинах и мужчинах, о том, кто должен работать, кто нет, кто должен приносить домой деньги, кто должен сидеть взаперти, а кто может выйти наружу?
— Дева премудрая, молись о нас
— Дева досточтимая, молись о нас.
— Дева достославная, молись о нас.
И всякий раз, произнося слово «дева», они выпячивали губы, будто говорили это именно мне.
— Дева всесильная, молись о нас.
— Дева милосердная, молись о нас.
— Дева верная, молись о нас.
Ритм молитвы подстегнул меня. Сидеть на лавке вдруг стало так неудобно, что я не могла больше сдерживаться и вскочила на ноги. Литания на миг споткнулась. Все уставились на меня, даже синьора Шибетта. За мать не скажу, потому что стояла к ней спиной, но я будто наяву увидела её глаза-щёлочки и зеленоватую жилку, бьющуюся на виске, когда она сердится. Тело словно свело судорогой.
— Я — не разбитый кувшин, — выкрикнула я, и больше не смогла сказать ничего: в комнате будто разом кончился воздух. Тогда я обернулась к матери с Милуццей, потом снова к семейству Шибетта, и не смогла различить, кто есть кто. Мне вдруг пришло в голову, что все женщины Мартораны похожи друг на друга: в одинаковой одежде, одинаково причёсанные, они ходят, одинаково прижимаясь к стенам, и глаза их одинаково сощурены от вечного сидения в темноте четырёх домашних стен.
Медленно подойдя к двери, я распахнула её настежь, и солнце ударило мне в лицо. Умоляющие голоса за спиной слились в монотонный гул.
— Царица семей, молись о нас.
— Царица мира, молись о нас.
Молись за нас, повторила я шёпотом, перекрестилась и, захлопнув за собой дверь, побежала. Что было сил.
13.
Мои сандалии выбивали дробь по камням, их стук вплетался в городской шум. Растрёпанные волосы, задравшаяся до колен юбка — всё было как обычно, только на сей раз я бежала не от мальчишек, гнавшихся за мной с рогатками: я бежала от пересудов, от позора, от собственной матери. Моё тело отчаянно не желало становиться телом взрослой женщины, пусть даже для других я уже ею стала. Я больше не была невидимкой: отныне за мной могли проследить — и осудить.
Некоторые слова я раньше если и слышала, то лишь вполголоса, а потому пропускала мимо ушей, как монотонное старушечье бормотание. Теперь же они были произнесены нарочито громко, чтобы больнее ужалить. Много лет они служили фоном моих детских игр, но сегодня обернулись роем разъярённых ос. Синьорина Розария была права: слова — это оружие. И не обязательно сложные: достаточно самых обычных, всегда готовых слететь с уст даже самого последнего невежды.
Синьора Шибетта с дочерьми решили меня опорочить. Потому-то я и сбежала: если стоять, укусы болят сильнее. Так же, должно быть, бежала и синьорина Розария, вот только далеко ли она смогла убежать? Я представила, как бывшая учительница переходит широкую столичную улицу: мимо мчатся сотни машин, троллейбусов, а она идёт, будто кинозвезда, с распущенными, развевающимися волосами до плеч и накрашенным алым ртом. В моём воображении она наконец-то шла одна, и ни один мужчина не остановился, чтобы показать на неё пальцем или присвистнуть вслед. Но кто знает, прошли ли у неё те осиные укусы? Или горят по-прежнему?
Добежав до самого моря, я обнаружила, что пляж пуст, и, испугавшись этой пустоты, снова понеслась по городским улицам, пока не очутилась у дверей дома Саро. Его отец, дон Вито Музумечи, в молодости был первым красавцем Мартораны. Шатен с голубыми глазами — можете представить, как по нему убивались женщины: выбирай любую, только пальцем помани… А он взял Нардину, у которой если что и было красивого, так только он, её муж. Разумеется, поползли слухи, будто дон Вито потому уродливой жене рад, что сам ни рыба ни мясо: порченый, мол, детей не будет. Когда же родился сын, все в городе, если верить моей матери, немедленно сошлись во мнении, что на отца он совсем не похож. Саро и впрямь был рыжеволосым, кареглазым и с родимым пятном во всю левую скулу. Моих одноклассниц это пятно приводило в ужас, а мне до того напоминало спелую клубнику, что хотелось коснуться его губами, попробовать на вкус.
Саро уже ковылял ко мне из отцовской мастерской:
— Что случилось?
— Ничего, а что?
— Раз у тебя такое лицо, что-то явно случилось.
Утерев пот со лба, я опустилась на нашу скамейку. Во дворе этого дома мы выросли, здесь играли с опилками, одним движением руки меняя цвет волос: он выбирал ореховые, чтобы, посыпав ими голову, стать шатеном, как дон Вито, а я — еловые, оборачиваясь блондинкой, как моя сестра; здесь носились взапуски, потом валились на землю и, разведя руки-ноги в стороны, махали ими, делая вид, что летим; здесь любовались на облака.
«Гляди, гляди, овца!» — тянул палец Саро, указывая в небо.
«И вовсе не овца, а собака», — не соглашалась я.
«Да какая ещё собака? — облако, гонимое ветром, тем временем меняло форму. — Это же олень! Смотри, какие рога… — но тут налетал очередной порыв ветра, облако растягивалось в белую ленту, и Саро, осёкшись, поправлялся: — Нет, нет, это змея!»
«И не овца, и не олень, и не змея», — решала наконец я.
«А что?»
«Морлень!» — отвечала я с самым серьёзным видом.
«И что это такое?»
«Ну, морлень», — столь же убеждённо повторяла я.
«Не считается! Не бывает таких морленей, — но, не будучи в этом уверен, поскольку в школу ходил только до пятого класса, он тут же спрашивал, надеясь меня подловить: — Не видишь разве, у него два рога?»
«Ну да, обычный двурогий морлень».
«Что, правда? И как же выглядят эти двурогие морлени?»
«А то ты не видишь! Как то облако!» — хохотала я.
Он сел рядом. Я хотела рассказать ему об осах, о чётках и скорбных тайнах, но не находила слов. Поэтому просто провела рукой по его макушке, чтобы стряхнуть остатки опилок, и ничего не сказала.
— Саро, иди обедать, всё на столе! — крикнула с крыльца Нардина. Потом, увидев меня, попыталась пригладить кудри. — Олива, и ты здесь? Вот повезло-то: я как раз пасту с анчоусами приготовила, твою любимую!
Ей я о том, как мы читали розарий у синьоры Шибетты, тоже говорить не стала, хотя уж кто-кто, а она, наверное, могла бы понять: ей ведь тоже пришлось пережить немало осиных укусов.
14.
После обеда, закрыв по жаре ставни, Нардина с доном Вито прилегли отдохнуть. Саро хотел ещё немного посидеть во дворе, но мне не терпелось вернуться домой, и я ушла. Солнце окрасило город жёлтым, всё вокруг вскипало от зноя. Я шла, прижимаясь к стенам, чтобы заполучить хоть капельку тени, которую те отбрасывали на тротуар. Казалось, мир обезлюдел.
И тут я заметила его — в самом конце улицы, почти у выхода на площадь. Подойдя к фонтану, он сунул голову под струю: вода потекла по лицу, закапала с волос. Наконец, выпрямившись, обеими руками пригладил чёрные кудри и заложил за правое ухо веточку жасмина. Одет он был во всё белое, а заметив меня, отвесил глубокий поклон. Я шла навстречу быстрым шагом, не глядя ему в лицо. Тогда он, порывшись в кармане, достал апельсин и принялся счищать кожуру. Потом, просунув между дольками большие пальцы, разломил пополам, продемонстрировав мне сочное пунцовое нутро.
